Львы Сицилии. Закат империи
Шрифт:
Иньяцио крутит на пальце обручальное кольцо, гладит кольцо дяди Иньяцио.
– Итак, если я правильно понимаю, вы, дон Винченцо, за осторожность?
– Конечно, нужна осторожность, – машет тот рукой. – А еще лучше – кнут и пряник! – Он подается вперед и заговорщически смотрит на Иньяцио. – Я знаю вас с тех пор, когда вы под стол пешком ходили. К вам рабочие прислушаются, как прислушались рыбаки Фавиньяны. Поговорите с ними.
Вздох. Иньяцио барабанит пальцами по столу, кажется, он колеблется, хоть и знает, что Джакери прав. Слишком долго Иньяцио считал, что рабочим недостает смирения и чувства благодарности, что они упорно
– Очень важно снизить расходы, – говорит он, как бы размышляя вслух. – Да, дела у литейного завода идут хорошо, но у нас крупные заказы, придется нанимать больше рабочих. Сейчас у нас более семисот человек. – Голос у Иньяцио тихий, но уверенный. – Мы не можем позволить себе выплачивать им надбавку. Кроме того, если мы изменим свое решение, создастся опасный прецедент.
Его последние слова тонут в гулких ударах молотов, сгибающих огромные листы для купола нового Театра Политеама.
Литейный завод – один из столпов дома Флорио, но ему трудно конкурировать с заводами Северной Италии, и с заводами Германии. Если «Оретеа» выполняет только один государственный заказ, для порта Мессины, то у северных сталелитейных заводов большие контракты на строительство железных дорог или доков. Издержки производства слишком высоки, а доставка товаров и сырья неудобна. Единственный выход – удерживать низкие зарплаты, считать каждую лиру.
Возможно, в будущем удастся усовершенствовать производство и повысить оклады. Но не теперь. Сейчас они не могут позволить себе дорогостоящие инвестиции и переобучение рабочих. Сейчас важно не отстать от заводов Севера, ведь там заводы по обработке металла существуют не один десяток лет.
До кабинета доносится гулкий скрежет металла о металл.
И вдруг – три удара в колокол. Сигнал тревоги.
Тайс вздрагивает, поднимается и идет к окну. Джакери с трудом поспевает за ним.
Рабочие собираются небольшими группами. Побросали инструменты, выключили прессы; кто-то остался у паровых машин, чтобы сбросить давление и выпустить из них пар. Все взбудоражены, никто не может их успокоить, даже надсмотрщик с дубинкой. Рабочие помоложе подходят к надсмотрщику, окружают его, выхватывают из рук дубинку, толкают в спину.
Один удар, другой. Надсмотрщика явно избивают.
Со стороны склада бегут надсмотрщики. Резкий звук свистка рвется сквозь гул, перекрывая крики.
Раненый лежит на земле. Он стонет, изо рта вытекает струйка крови. Рабочие поворачиваются к надсмотрщикам, которые стоят перед ними, замахнувшись дубинками. Но надзирателей мало, очень мало в сравнении с толпой рабочих, которая, кажется, пожирает их, вбирает в себя, душит.
– Что происходит? – кричит Тайс. – Мы вызываем полицию!
– Они поубивают друг друга! – Иньяцио выбегает из кабинета, спускается по лестнице, открывает двери, отделяющие помещения конторы от цехов. Сердце стучит где-то в горле, он уверен: нужно что-то предпринять, иначе катастрофа неминуема.
– Стойте! Остановитесь немедленно! – кричит он, едва ступив на территорию цеха. Бросается со спины на рабочего, который пинает лежащего на земле надсмотрщика. Хватает его за одежду, пытается оттащить, тот ругается, оборачивается, готовый нанести удар.
Рабочий узнает его. Удивленный взгляд: дон Иньяцио! Руки безжизненно повисают вдоль тела, он отступает назад, покачиваясь.
Имя переходит из уст в уста; бормотание, похожее на молитву. Разжимаются кулаки, опускаются руки. Палки и дубинки падают на землю. Надсмотрщики отступают назад, подхватив под руки избитого.
– Что здесь происходит? – спрашивает Иньяцио, пристально смотрит в глаза стоящим перед ним рабочим, каждому. Ждет.
Вперед выходит механик. Возможно, он всего на несколько лет старше Иньяцио. Могучий здоровяк, руки в порезах и ожогах, лицо почернело от копоти.
– Покорнейше просим прощения, – говорит он, – но больше так работать мы никак не можем. Нас бьют дубинками, как скот.
Он говорит на диалекте, негромко, но его слова эхом разносятся по двору.
– Что происходит? Кто это сделал? – повторяет свой вопрос Иньяцио, переходя на диалект. Он тоже говорит спокойно, ровным голосом. Внимательно смотрит на крепкого рабочего, делает шаг к нему. Они одного роста, оба черноглазые.
В наступившей тишине Иньяцио тихо произносит:
– Ты – Альфио Филиппелло, так? Главный механик, верно?
– Да, ваше сиятельство, – кивает тот. На его лице появляется подобие улыбки. Это «Оретеа», здесь хозяин знает работников в лицо. Он им всем как отец.
– Рассказывай! – велит Иньяцио. Он говорит на диалекте, чтобы рабочие его понимали и доверяли ему.
Альфио глазами ищет у товарищей поддержки, и те робко кивают ему, чтобы он продолжал.
– Ваше сиятельство, вы знаете, мы все – отцы семейств. Нам всем очень нужны деньги, а тут еще сняли четвертную прибавку. Мы готовы работать на совесть, если нам будут платить. Мы и работаем, а вот эти, с дубинками, только и смотрят, чтобы мы чего не украли, бьют за малейшую провинность, за то, что на минуту разогнешь спину. Сегодня утром парень, который нес инструменты, сломал руку. Где его жена возьмет теперь хлеба? – Он качает головой, разводит руками. – Дон Иньцио, мы так больше не можем.
Иньяцио скрестил руки на груди, обдумывая услышанное. Бедолаги, им так нужны эти гроши – надбавка за работу в доке. Парень, сломавший руку, унизительные досмотры, жестокость и оскорбления надсмотрщиков…
– Откуда тебе известно про парня, который сломал руку?
Из-за спины Альфио выходит оборванный, черный от угольной пыли мальчик. На вид ему не больше десяти лет.
– Я был там, дон Иньяцио, – говорит он. Голос его дрожит, но взгляд прямой и твердый, закаленный тяжелой работой. – Я видел, как он карабкался на леса, он был обвешан инструментом. Его зовут Миммо Джакалоне.
Значит, он упал со строительных лесов, потому что нес тяжелый инструмент. Теперь Иньяцио понимает, почему рабочие взбунтовались.
– Где он сейчас? – спрашивает Иньяцио.
– Дома.
– И что теперь? Что вы намерены делать?
– А я вот что скажу: так работать нельзя. – Механик качает головой. – Нас за людей не считают эти канальи, со всем к ним уважением, – кивает на надсмотрщиков, которые придвинулись поближе к Иньяцио. – Но и для некоторых конторских мы хуже собак.
Иньяцио вскидывает голову, с его губ едва не слетает крепкое слово. Вот в чем дело: эти работяги многое готовы вытерпеть, но не готовы поступиться чувством собственного достоинства. Вот откуда такая неудержимая ярость и злоба.