ЛЯДЬ
Шрифт:
По возвращении домой она легко могла дать фору ночным бабочкам с пятнадцатилетнем стажем, к тому же подходя к исследованию позывов собственного тела с детским ещё восторгом и неугасающим интересом. Так девушка повзрослела – не в строгом соответствии с уголовным кодексом, а ровно тогда, когда сказала ей об этом природа, оставшись без нажитых воздержанием комплексов и увечий. Ведь мужчина ограничен в этом возрасте лишь обстоятельствами – мало кто снизойдёт до покрытого буграми отрочества пацана, в то время как на женщине висят кандалы общественного мнения, старческой морали и недоступной сладости порока. Первый – не может, вторая – себе отказывает, закономерно получая в нагрузку чувство вины всякий раз, когда в официально взрослой уже жизни отдаётся чувству без оглядки на… Что угодно, по сути: приличия или нормы, погоду и обстоятельства, менструацию, дурной знак свыше или отсутствие кондиционера в номере. В битве с природой лучше проиграть, ведь чем очевиднее будет победа, тем злосчастней дальнейшее существование.
Уже много позже она
К семнадцати годам она сделала поразительный по силе очевидности вывод: «Роль проститутки… Роль, никак не профессия, и непременно качественной проститутки. Так вот, есть лучшее применение сексуальности молодой женщины. Здесь и очевидность мотивации: чем лучше выглядишь и за собой следишь, тем выше компенсация и, что куда более важно, антураж, кровать, количество и чистоплотность любовников. Ведь чем более мужчина богат, а следовательно, властен, тем меньше требуется ему самоутверждения, гниловатой потребности возвыситься самому, вместо того чтобы лучшим на свете орудием достойно унизить распластанную во славу его желаний красоту». Стиль изложения с головой выдавал увлечение Тургеневым – его чувственная проза слишком прямолинейна, чтобы быть рождённой вне границ борделя, и ещё – парой нетребовательных с виду классиков, сосредоточившихся на чём-то поистине достойном, вместо того чтобы копаться в грязном белье провонявшего фанатизмом студенчества. Шутки ради она угадывала по первым десяти страницам романа, каково было с интимной жизнью у очередного затвердевшего в камне истории литератора, и не ошиблась ни разу, когда речь шла о соотечественниках. С иностранными оказывалось сложнее, хотя, как правило, всё упиралось в качество перевода. Иногда, впрочем, и пары абзацев взращённого на розовых лепестках пешеходного светофора для обездвиженных хватало, чтобы пересказать дословно жизнь автора одним лишь словом: не дала.
Весело. То есть действительно это хорошо. Пройдя экстерном обряд посвящения и обзаведшись в три месяца дюжиной «постоянников», энная доля которых могла при случае защитить от неспровоцированной грубости, юная леди сделалась абсолютным лидером по части ценника, заодно приобретя священное право решать, с кем ехать, а кого перевести «на ассортимент». Коллеги-путаны названию не обижались, тут, как ни крути, имела и ещё раз имела место быть настоящая сука – в том неподдельном, искреннем и великолепном смысле слова, которое понятно лишь женщине. Талант, умение и, главное, желание получать удовольствие, попутно и естественно раздаривая его другим. Божий дар, поди с таким поспорь. К тому же, интимная жизнь на широкую ногу старит лишь ту, что отдаётся партнёру без страсти – хотя бы и единственному мужу или уважаемому любовнику. Если же симпатия взаимна, то чем её больше – хоть разом семеро по семь раз на дню, – тем пуще расцветает обаяние молодости, да так, что не страдает даже девичья упругость – аргумент в бизнесе окончательный, как полнотелая могильная плита.
Салоны и прочие наполненные терпеливым функционалом гадюшники ей не нравились. Прейскурант, дополнительные услуги, одноразовые тапочки и застиранные махровые полотенца. В пору завыть от эдакой тоски, не говоря уже про стены, к слову, одни и те же, отсутствие интриги и более-менее устоявшийся набор посетителей – слишком ленивых, чтобы поискать действительно стоящего удовольствия. В постели такие – что импотент у ладанки: святые поневоле. В силу отсутствия характера, куража или юности, но всякий раз гнусно-вежливые и обязательно трусоватые – как-никак у постоянного гостя не стащат, надо думать, бумажник, медикаментами не накачают и не проломят впопыхах голову. Уж коли идёшь за продажной симпатией, действуй по праву силы, а не штудируй Интернет, вздрагивая от шороха за углом. Девки – уменьшительно-ласкательное от слова «ассортимент» – такие заведения, наоборот, ценили, и все поголовно стремились туда попасть. Тепло, сухо, не надо никуда ездить, и никто ничего не порвёт. «Как-то чересчур отрицания для единственного предложения», – презрительно бросала в ответ поклонница на тот момент Шолохова, спеша возвратиться к сцене расстрела Петра.
Желание, эротизм угадывались ею безошибочно теперь всюду, не исключая и печатное наследие, коего только на языке Брокгауза и Эфрона лет так на пять с лихвой непрерывного досуга. «А уж кобели они все, от мала до велика», – имея в виду классиков, ставила в глазах коллег неистребимый диагноз всей мужской братии. К мнению Мало’й, так уважительно, дабы подчеркнуть юный возраст – при прочих
Она их как могла просвещала, но привитой воздержанием апатии сломить уже не могла. Рассказывала, описывала яркие сцены, добавляя красочные подробности, которых не хватило накануне. Собственно, именно это и служило мотивацией, ведь в пересказе как нигде лучше рождаются упущенные детали, но пробить брешь в исстарившейся плеве уже невозможно. Запрет проникает с ней в глубины подсознания, выбирает тёмный уютный уголок и селится там навечно. Хозяйка же бесценного артефакта до конца дней будет стесняться, краснеть, возмущаться и отрицать. Ведь «нет», сказанное женщиной, есть куда более суровый приговор ей самой, нежели адресату. «Уйди, исчезни, ты мне опротивел, не хочу и не желаю тебя больше – слова потерявшей, истратившей, да хоть разбазарившей чувства, но всё ещё способной любить – другого, другую или других. Всё остальное: компромиссы, ужимки и прыжки – лишь приговор фригидной бабе», – и девки, наслушавшись, шли пить горькую да подвывать в унисон ласкающей тоске. Рыдать об ушедшей досрочно чувственности, похороненных неизведанными восторгах и стрелках на циферблате почасовой… «Да хоть какой, – вздыхала бессильно жестокая менторша, – не всё ли равно, за деньги, за приданое, за ласку или за зависть подруг перед красивой свадьбой – в беспрестанных поисках причины вы извратили, затоптали в грязь первопричину, желание».
«Ну тебя в баню с этой филосо… как бишь её… логией, – устало реагировали уже подвыпившие послушницы. – У тебя стоит даже на мерина, легко такой рассуждать». Перед лицом столь невыразимо крестьянского простодушия любые доводы – что русский бунт, бессмысленны и беспощадны. И, как всё тот же бунт, бесполезны.
Ответ скрывался, конечно же, не в эрекции, хотя и у так называемого слабого пола сей полезный инструмент во всяком порядочном хозяйстве наличествует, а то и в нескольких видах, только что не ипостасях. Как в бизнесе есть понятие perception – восприятие клиентом результатов деятельности поставщика, составляющее половину работы последнего, а часто и вовсе играющее решающую скрипку, так и у женщины есть восприятие. «И не надо убеждать себя, что происходящее хорошо, отнюдь. Вся прелесть именно в том, чтобы всякое мгновение сомневаться, не знать, пытая себя, что это. Радость или унижение, насилие или робость, боль или наслаждение. Страсть. Только потеряв грань, можно страсть прочувствовать, но никак не избавившись, – именно следует продолжать впотьмах искать, метаться и, конечно же, страдать. Нет большего наслаждения, чем сознавать себя используемой – здесь и сейчас, в этой постели и в эту минуту. Но чтобы в следующую уже забыть. И тогда следующая может не приходить часами, днями, превращая действительность в нечто, перед которым полёты к звёздам во сне – кряхтящая радость старика, запускающего бумажный кораблик».
– Что принимала, подруга, – следовал уже закономерный в таких случаях ответ, последняя попытка презрения побороть отчаяние. – Пи… такая, в самом деле, на самую юбку мне опрокинула, как теперь на смотр выйду…
– Выйдешь в трусах, товар виднее, да и, глядишь, кто с чувством юмора заберёт.
– Какой там товар, целлюлит один, ты бы завязывала, Натаха, булки жрать в самом деле, скоро в нижней планке вставать будешь.
– При свете фар сойдёт, – реагировала неунывающая жизнелюбка Натаха, пожалуй, единственная, с кем хотелось здесь говорить. – К тому же, не на карачки же я перед ними стану поворачиваться, у нас приличное место, не привокзал какой. А планку свою зубами, но удержу.
– С зубами-то как раз поосторожнее, а то вообще вчистую спишут, – и множественный басовитый гогот – отвратительный, резкий, тоскливый и безнадёжный, как отечественный одеколон, врывался в описание донских пейзажей.
Планка – когда выкрикивают цену и претендующие на соответствующую комиссию выходят на просмотр, была здесь той же кастой, с тем разве отличием, что в долгосрочной перспективе обладала неистребимой центростремительностью. Ведь в центр падает основное освещение от машины заказчика, и потому там лучше всего скрываются изъяны возраста, лица и веса – правда, ценой наименьшего внимания, которое распространяется по флангам. Таким образом, центр – шлагбаум перед понижением в стоимости, ранге и, следовательно, уважении начальства и коллег. Которое неизбежно, разве что искусственные губы или грудь обеспечат тактическую победу, но стратегически поражение или бегство – в другое место или салон – есть закономерный финал для всех без исключения. В конце концов, со временем не совладать. Так вот, поклонница классической литературы тем и покорила местное пространство с обеих сторон показа, что выходила одна, неизменно в финале и ценой на порядок выше остальных, отделяя таким образом зёрна от плевел: ценителей и поклонников красоты от пожирателей фастфуда. Выходило, что планку она уже победила, да столь эффектно, что и за время ручаться было уже нельзя. То есть, все, конечно, понимали, что под луной ничто не вечно, но признавать, осознавать это отказывались. Теша себя смутной несбыточной надеждой – да, но глядя в будущее с вызовом. Тоже да.