Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

Вот к примеру: разве бабушка плакала, когда умерла ее единственная дочь, мать Ляма? Плакала вся родня, плакали соседи, Элька весь день ходила с поникшей головой, а бабушка сидела неподвижно, закутанная в старенькую, штопаную-перештопаную шаль. Худые ее плечи окаменели, да и вся она была словно изваяние. Не отрываясь, смотрела она в окно, и глаза ее цвета пепла, как обычно, напоминали предрассветный весенний час перед восходом солнца. И только после того, как соседки, думая, что бабушка тронулась умом, стали ее тормошить, она, по-прежнему глядя в окно, тихо сказала:

— Приходят и уходят!..

Что же случилось сейчас? Когда Лям в испуге взял бабушку за руку, она как будто очнулась и снова стала бодрой и живой; сбросила

шаль и положила на стол узелок.

— Развяжи! — попросила она.

Лям торопливо развязал узелок и увидел поломанные, раскрошенные свечи. Он подошел к бабушке и пригнулся к ее ушибленной ноге.

— Ты что, упала?

— Вовсе не упала. Принесла Брохе свечи, но, видно, попала в недобрую минуту. Нужно же было! Она схватила их и давай кричать: «Ты что это принесла мне кривые свечи! Жульничать вздумала на старости лет! Убирайся вместе с ними!» Переломала все свечи и как толкнет меня. Опешила я, зацепилась ногой за порог и… Спасибо еще дешево отделалась.

Ляма словно обухом по голове хватили. Он как ошпаренный отскочил от бабушки и забился в темный угол за печкой. Он сидел там, затаив дыхание, и старался сдержать крик боли, который так и рвался наружу. Его пальцы, словно неживые, неподвижно лежали на проволоке, которую он когда-то протянул. Напрасно бабушка старалась его развеселить. Ему стыдно было выйти из-за печки. Впервые в жизни испытывал он такую сильную ненависть и такое острое сознание своей беспомощности. Как отомстить этой Гробилихе и этому Катроху? Может, швырнуть им камень в окно? Или подбросить на стол дохлую кошку? Лицо его пылало от стыда. Разорвать бы их на куски! А потом убить самого себя! У них же в доме, ножом, в самое сердце. Пусть они видят! Пусть!

Неожиданно вернулся Петрик: еще два-три месяца, и его не узнать бы. Он работал в свинарнике пана Лукьянова. Там кормят свиней вкусными харчами, и Петрику они пришлись по душе. Он поздоровел, раздался в плечах и, кажется, даже стал выше ростом.

И вдруг из-за какого-то пустяка все кончилось. Приказчик Юхим Казаков, которого подозревали в том, что он ворует всякие пряжки-бляшки с конской сбруи (правда, его еще никто не поймал за руку), словил Петрика, когда тот прятал в карман обрывок старой, никому не нужной веревки. Приказчик нарочно поднял шум, а когда барин явился, схватил грабли и с криком «злодей» огрел Петрика пониже спины, Петрик вскочил и, превозмогая сильную боль, бросился, прихрамывая, бежать, точно раненый заяц. И вовремя, потому что барин уже занес над ним свою увесистую лапу.

С этой поры Петрик стал прихварывать и опять началась их дружба с Лямом.

Всего-то он в лукьяновском свинарнике проработал какие-нибудь две-три недели, а рассказов об этом ему хватило на долгие месяцы. До поздней ночи засиживались друзья. Лям, бывало, раскрыв рот и затаив дыхание, слушает не наслушается.

А Петрика не так донимали боли, как страх, что вот-вот нагрянет барин и закует его в цепи. Он уговорил и себя, и Ляма, что барин подаст в суд за то, что Петрик будто бы воровал всякие пряжки-бляшки с конской сбруи. А приказчик Юхим, который на самом деле их воровал, — Петрик это видел своими глазами — как свидетель подтвердит, что воровал именно Петрик, и тут уж ничего не поможет, хоть плачь. Раз барин сказал, а приказчик подтвердил, значит, все. Закуют в цепи и — в Сибирь.

Ляму невмоготу стало сидеть дома. Он без конца тормошил бабушку: пускай отведет его к маляру Казарицкому. Ведь это работа легкая, Лям будет маляром.

Бабушка боялась малярного ремесла, кроме того, хотела, чтобы внук посидел еще годик дома: «Еще натерпишься в людях, успеешь у чужих помойные ведра таскать!» Но Лям не унимался: ведь Казарицкий лучший друг Тодреса, добрый хозяин, и Ляму

будет у него очень хорошо.

В первый же день работы Ляму полюбилась ярко-зеленая медянка. Эта зеленая-презеленая краска для крыш мажется, как сметана, и страшно воняет. А еще Ляму понравилось в первый день работы шпаклевать: всякие щербатые двери и оконные рамы, дырявые, щелястые полы — все становится гладким. Только сначала надо все щели и дырки очистить от грязи, а то шпаклевка не пристанет — так и потянется за шпателем. А как почистишь да пройдешь гибкой стальной лопаткой по дверям, рамам, полам, все сгладится. Зато варить клей для шпаклевки — брр! И все же варить клей приходится именно Ляму.

Казарицкий не дерется. Одна-другая оплеуха не в счет. И обижаться из-за них на Казарицкого нечего. Он позволяет себе это только спьяну. А пьет он с горя. Наверно, Лям сам виноват: не попадайся под горячую руку! Всем своим видом, своими круглыми глазами, вздернутыми плечами Лям, должно быть, напоминает Казарицкому его собственную незадачливую судьбу. Но Ляма к Казарицкому тянуло главным образом совсем по другой причине: у него работал человек, о котором по городу шли всякие толки. Его звали Гайло. Этот Гайло появлялся весною, нанимался к маляру Казарицкому на все лето, а осенью исчезал.

Поговаривали, будто он иной раз по ночам надевает маску, врывается к местным богачам и отбирает у них бумажники: «Организации нужны деньги!» С виду это спокойный, хладнокровный человек и держится как нелюдим, но на самом деле он парень веселый, ловкий, любит пошутить и попеть.

Казарицкий с приходом Гайло оживает, становится разговорчивым. А к осени он падает духом и теряет остатки бодрости, потому что Гайло опять тянет куда-то вдаль, сам же он остается прозябать на том же месте, занимаясь до весны своим зимним ремеслом — сапожничаньем. В конце лета он заискивает перед Гайло, тот уступает ему и все вечера перед отъездом проводит дома. Они с Казарицким беседуют о жизни, о дальних странах, о морях, о фабриках. А когда Гайло наконец уезжает, Казарицкий садится за сапожный верстак, но до того вдребезги напивается. А напившись, он, известное дело, бьет стекла у своего соседа Абрама Отрыжки. Затем состоится суд, а немного погодя Казарицкий снова напивается и снова бьет стекла у соседа. Так проходит зима. Все деньги уходят у него на разбирательство и суды, а с весной вновь появляется Гайло.

Однажды зимой Лям принес Казарицкому починить бабушкины ботинки. Пьяный Казарицкий сидел на табурете, и на коленях у него лежал какой-то опорок. Вместе с Лямом в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Казарицкий поднял голову и спросил:

— Ну, снял с него шкуру?

— Что? — нагнулся к нему Лям.

А Казарицкий опять низко опустил голову, чуть ли не клюнул носом опорок. Вдруг он вскочил:

— Возьми камень и швырни его Отрыжке в окно!

Абрама Отрыжку кормили свадьбы и главным образом похороны. Ляму тоже становилось не по себе, когда упоминали это имя. При каждом несчастье в дом Ляма обязательно являлся Отрыжка и распивал с могильщиками водку. На угощенья он забирал у бабушки последний грош. Отрыжка, глядя на человека, думает лишь об одном: «А скоро ли он умрет?» Такое уж у него ремесло! Когда садится солнце, он выходит из дому, и далеко-далеко по всему местечку разносится его зычная, частая отрыжка.

Казарицкий ненавидит Отрыжку лютой ненавистью. Между ними то и дело из-за каждого пустяка возникает перепалка. У них вражда давнишняя, застарелая, усложненная судами и штрафами, так что теперь уж не разберешь, с чего все началось.

Но самое смешное, что зимой у Казарицкого тоже начинается отрыжка. Непонятно, то ли он просто передразнивает соседа, то ли и он страдает ею.

Именно в эту весну, когда Лям поступил к нему, Гайло как нарочно не приехал, а тут подвернулась большая работа у Левинсона в Голованивске. Бабушка сначала не хотела отпускать Ляма в чужой город, но Лям настоял.