Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

Тут к реке пригнали гайзоктерских коров и лошадей. Саля вместе с мальчишками спряталась за коровами, и под их прикрытием вся тройка двинулась к мосту, пошвыривая в противника камни. С того берега открыли ответный огонь. Досталось кому в голову, кому в бок, но никто не отступил. В дело вмешались пастухи Гайзоктера. Стадо переполошилось — лошади вздыбились, коровы шарахнулись в стороны. Шуму было много. Когда Лям прибежал домой, он застал в комнате бабушку — она только что вернулась из Балты. А мама лежала на кровати и жалобно стонала.

Лям даже не глянул на старые юбки и платья, которые бабушка привезла от богатой

родственницы, хотя многие из них вскоре превратятся в штаны и рубашки для него. Мама наполняла всю комнату тяжкими стонами. Ее донимали какие-то спазмы. А по какой причине явилась вдруг Элька из Грушек? Она еще никогда не приходила на ночь глядя. Бабушка принесла воды из дальнего колодца, налила полнехонькие горшки. Лям тревожно озирался по сторонам. Бабушка дала ему полстакана молока, велела идти спать и оставить ее в покое. Она сказала, что с мамой ничего особенного, просто у нее болит живот.

Лям долго лежал в бабушкиной постели с открытыми глазами. Все, что произошло за день, точно выветрилось у него из головы. Его угнетало тревожное, щемящее чувство, которое было как-то отдаленно, неясным образом связано с Шейной, с гайзоктерскими слепыми лошадьми, с маминой глухотой и чахоткой. Оно было также связано с мамой Петрика — Феклой, с ее распухшими ногами. С этим тяжелым чувством он и заснул.

Чуть свет бабушка подняла его.

— Поздравляю! — сказала она. — Твоя мама родила дочку.

Ляма точно громом сразило. С тех пор как мама оглохла, он никак не поймет, когда надо радоваться, когда плакать. Сейчас, пожалуй, надо радоваться. Но вбежавши к маме и увидев ее пожелтевшее лицо, ее печальные, измученные глаза, он заплакал. Он знал, что плакать не следует, и все же не удержался.

Вот уже несколько дней как Петрик избегает Ляма и все торчит в землянке возле своей матери, а при виде приятеля бубнит себе что-то под нос и отворачивается. Лям спустился в их закопченное, сырое жилище. В углу на груде тряпья лежала мать Петрика, Фекла. Она рассказывала Ляму, как взрослому, что у нее больные, распухшие ноги, что сейчас, в непогоду и сырость, они болят нестерпимо; жаловалась на Петрика за то, что он не хочет свезти ее на ярмарку, где она выпросила бы себе копеечку на хлеб и перебилась бы до возвращения Пахома со службы. Надо тележку починить, а он сидит себе чурбан чурбаном. Хоть тресни — не добьешься от него ни слова. Ему стыдно, видишь ли, что мама побирается. А подыхать с голоду не стыдно? Погляди на него — второй день у него во рту ни крошки не было!

Петрик застыл точно каменный, вроде даже свет в его серых глазах потух; на Ляма не глянет. А когда мать чересчур разохалась, он вскочил и вышел из землянки. Лям побежал за ним, стащил с земляной крыши тележку. А Петрик все отводил глаза в сторону.

Прибежала Саля. Она мигом дозналась у Ляма, в чем дело и закричала:

— Айда, Петро! Мы поможем тебе свезти мать на ярмарку. — А затем она ни с того ни с сего затянула:

Гайда-байда, ох и ах! Тащим мамку на гвоздях.

Лям толкнул Салю:

— Помолчи ты!

Тем временем уже начали поспевать венгерские сливы, а песок на улицах не просыхал от частых дождей. Вернулся с военной службы Пахом и снова стал

работать на мельнице. А у Ляма тоже появился нежданный гость — его старший брат Тодрес, который когда-то уехал в неведомую даль. С его приездом все изменилось. Домик Ляма, который за лето, после всего пережитого, опустился и вроде оцепенел, теперь вновь ожил. Тодрес вернулся вытянувшийся, худой, с впалой грудью. Мама, завидев его, вся позеленела. Вслед за мамой все поняли, что стряслась новая беда. Окаянная чахотка подстерегла и Тодреса, нашла его в далеком, заброшенном городке Колораше и привела в родное местечко, в родной дом, чтобы сожрать его здесь, на глазах у родной матери.

Возвращения Тодреса с нетерпением ждали его дружки — самые лучшие парни и девушки местечка. В былое время Тодрес хорошо пел, отлично рисовал, и, когда он мальчишкой укатил в далекий город, в местечке долго спорили, кем он станет на чужбине: знаменитым певцом или знаменитым художником. Все эти годы он никому не писал, и теперь, когда наконец вернулся, стало известно, что он хотел стать художником, но стал всего лишь маляром и нажил себе болезнь в легких. Прежний весельчак и плясун стал теперь угрюмым, пришибленным человеком.

И вот не кто иной, как мама в присутствии Тодреса стала бодриться, воздерживаться от слез и причитаний. Она изо всех сил старалась быть с ним веселой, приветливой, старалась отвлечь его от злых помыслов всякими домашними делами. Она видела, с каким уважением образованные парни и девушки прислушивались к речам Тодреса, и хотя его речей не понимала, все же безмерно гордилась его ученостью. Ей казалось, что его знания помогут ему справиться с любой опасностью. Кроме того, ей очень хотелось, чтобы в доме у богача как-нибудь дознались про ее Тодреса, — ведь у них там водятся дочки на выданье. Но как проникнуть туда? Она не могла придумать подходящего повода. Однажды она отвела Ляма в сторонку, тайком сунула ему портрет Тодреса и, смущаясь, послала его к богачу в лавку взвесить портрет.

Мама стала приглашать сватов — она все искала невесту для Тодреса. При этом она всячески восхваляла его замечательные заработки, ученость и прочие его достоинства. А что он малость нездоров, так это сущие пустяки. Она сама будет за ним ухаживать, и он поправится. Он будет здоров как бык, ему только надо жениться.

Но в минуты, когда мама, не замечая укрывшегося за занавеской Ляма, считала, что они с бабушкой одни, она принималась причитать и рвать на себе волосы:

— Она всех детей сведет в могилу! Всех до одного! Лучше самой сгореть от чахотки, чтобы не видеть этого.

Лям никак не мог понять, почему же мама так хорошо настроена, когда приходят соседи или сваты.

Мать не сидела теперь на земле у стены, как раньше. Каждый день она надевала свое субботнее платье и, ничего не слыша, думая о чем-то своем, бодро несла закутанные в полотенце горшки с обедом Тодресу на склад, куда он поступил работать.

Тодрес сидел в конторе лесного склада. Молодой хозяин взял его к себе в качестве кассира и учителя, главным образом в качестве учителя. Молодой хозяин ворочал большими делами, вел торговлю с крупными помещиками, но оставался неотесанным мужланом.