Лям и Петрик
Шрифт:
Пассажиры не разрешали извозчику останавливаться. А когда Лям насилу уговорил его и телега остановилась, все пассажиры вдруг стали проявлять живейший интерес к Шайкиному секрету. Пришлось Ляму выбраться из телеги и отойти с мальчиком в сторону.
— Майка велела тебе передать, — сказал Шайка, с трудом переводя дыхание, — что если не хватает шести зубов, то не берут.
Лям в недоумении забрался обратно в телегу. «Какие шесть зубов?»
Они выехали на шлях, но у первой же деревни им пришлось свернуть с дороги и ехать прямиком по стерне. Весь шлях был забит крестьянскими подводами, на которых вповалку лежали и сидели
— Подумать только! — Возчик обернулся к опешившим пассажирам. — Они, видать, всерьез затевают войну. Ни с того ни с сего, когда мой Янкель должен уже скоро домой вернуться! Он как раз в этом году «кончает драгунский полк».
Пассажиры, впервые встретившиеся в пути, были все одинаково взбудоражены, потрясены случившимся и утешали себя лишь тем, что такая война долго не продлится. Разве может весь мир сражаться!
Набитые людьми телеги бесконечной вереницей тянулись к дому воинского начальника. Лица у новобранцев были красные, возбужденные — то ли от водки, то ли с горя, то ли от провожальной суматохи. А из телег летело и летело пронзительное пение, до того пронзительное, что казалось, вот-вот оно перейдет в рыдание.
Лям, съежившись, сидел на своей колымаге и все думал о странных Майкиных словах насчет зубов. Он сказал Майке, что у него никого на свете нет. Теперь он и Майку потерял, значит, осталось ему одно: погибнуть на войне.
Вдруг он сунул руку в карман, с трудом вытащил оттуда осколок зеркальца и, приблизив его к лицу, стал разглядывать свой рот. Там у него частоколом торчали два ряда ослепительно белых крепких зубов.
Лям прибыл в родное местечко, но никакой семьи Петрика здесь не обнаружил. И в бабушкином доме, и в Феклиной землянке жили чужие люди, настолько чужие, что к ним и зайти было неудобно.
Все местечко было взбудоражено, в каждой семье были свои тайны, которые они крепко оберегали. В каждом доме был либо свой мобилизованный, либо скрывающийся, либо освобожденный за взятку, либо нарочито увеченный.
Как только Лям пришел в местечко, он первым делом наведался к служащему Гайзоктера, к Моте, у которого больные глаза. Тот предложил Ляму пожить у него несколько дней.
Два дня провел Лям в местечке и оба дня затратил на безуспешные поиски книги с записями песен, которая раньше хранилась у бабушки.
Он перерыл весь чердак в бабушкином доме, допытывался у новых жильцов — не отдала ли ее бабушка кому-нибудь, не одолжила ли? Ему сообщили, что сразу же после бабушкиных похорон явился староста погребального братства Абрам Отрыжка и «за услуги» унес из домика все, что мог. «Ведь наследники, — говорил он, — черт знает где!»
Ляму очень не хотелось ходить к Отрыжке, и все же перед отъездом он к нему зашел.
Абрам Отрыжка в это время кормил кур:
— Цып-цып-цып… Ничего не знаю… И тебя не знаю… Ступай!.. Цып-цып…
Так Лям и ушел ни с чем. Он покинул местечко и направился в город на сборный пункт. Миновав село, он зашагал по большому, длинному мосту
У воды он подобрал камешек и сунул его в карман. Вдали, на чужбине, этот камешек будет напоминать о родных местах. Немного погодя он снова осмотрел его, завернул в бумажку и положил обратно в карман, определив там для него постоянный уголок.
[26]
Когда Петрик с повязкой на вытекшем глазу вышел из полевого госпиталя, он был сам не свой: голова кружилась, мысли путались. Он не размышлял, куда, собственно, едет, куда спешит, — ведь дома-то у него нет, никто не ждет его, и работы для него никто не приготовил. Он почти совсем калека, даже здоровый глаз и тот дергается у него и косит.
Но какая-то непонятная, слепая сила гнала его к родному дому, подальше от проклятых позиций, от разоренных городов и деревень, от груд изувеченных тел. Ему хотелось всем и каждому показывать свой вытекший глаз, всем и каждому кричать: «Не ходите! Не позволяйте гнать себя на бойню!» Так, переходя от деревни к деревне, от местечка к местечку он доберется до плавней и там расскажет обо всем, что видел и испытал.
В его эшелоне, так же как и во встречных эшелонах, кроме изувеченных и раненых солдат, было полным-полно беженцев. Они валялись на станциях целыми семьями возле своих узлов, растерянные, обездоленные, и грызли черствый, пропыленный хлеб и булки непривычной формы из чужой муки. Они готовы были, схватив свои пожитки, податься куда угодно, куда прикажут чужие люди. Сами они не знали, куда им деваться.
Несколько десятков верст до своего местечка Петрик отмахал пешком. Поля были полны печали, деревни голы.
Во дворах возле новины возились старики, женщины, дети. Молодых мужчин совсем не видно было, если не считать военнопленных в узеньких шапочках, работавших на вновь отстроенной, расширенной, свежевыкрашенной усадьбе Лукьянова.
Петрик представлял себе, как нелепо выглядят женщины, когда они, по-мужски расставляя ноги, косят, неловко размахивая длинными косами. Петрику несколько раз предлагали наняться в косцы. Но он упорно отказывался от самых выгодных работ.
Он мчался домой так, точно смертоносное чудовище — война — послало его с неотложным поручением к засольщикам, чистильщикам и рыбакам. Но чем дальше он шел, тем ясней ему становилось, что идет он зря, что все это впустую. Ведь здесь уже нет ни чистильщиков, ни засольщиков, — все они, конечно, давно на фронте: кто убит, кто удушен или отравлен газами, а кто, так же как и он, лишился глаза. Застать на месте можно будет разве Гайзоктера или Лукьянова.
Сзади раздался глухой стук копыт, и по изъезженной, разбитой дороге, покачиваясь, пронеслась легкая, щегольская бричка. Перед Петриком промелькнуло два круглых лица. Он долго, насупив брови, смотрел им вслед. Знакомые, хотя и преобразившиеся лица. Плащи из хаки на широких плечах, великолепный гнедой жеребец, новенькая бричка на мягких рессорах. Петрик отошел в сторону, сбросил с себя вещевой мешок и шинель, распахнул рубаху и ждал, пока остынет его разгоряченное, потное тело.
Но ждал он недолго. Глядя вслед бричке, он вдруг увидел на дороге что-то странное — собака не собака, какое-то огромное насекомое. Бричка подъехала к этому существу, остановилась и покатила дальше, а оно снова заковыляло по дороге.