Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

Береле-кряква сорвался откуда-то перед самым носом Петрика и дернул его за руку.

— Поди спать, я тоже скоро приду, — сказал он глуховато и отправился куда-то за сарай.

Ночью Петрику спросонок показалось, будто рядом кто-то поет. Он проснулся. В сарай просачивался утренний свет. Рядом, открыв глаза, лежал Береле.

— На! — Он сунул Петрику в руки бутылку водки. — Пива я у них тоже стащил. Саля там уже поет: «Ой, мамочка, мама, болит голова. Пусть явится доктор, пусть явятся два». Они уж там со счету сбились, пивши.

— Кто?

— Там у Сали вся компания. Обрабатывают урядника.

— Для чего?

— Урядник хочет выдать Макаровского чудотворца. Тут дело пахнет каторгой. Но Саля из кожи лезет, старается

спасти его.

— Хоть убей, ничего не понимаю.

— Саля голову потеряла из-за Меерки Шпона. А тот бежит от нее, как от чумы. Она все силы кладет, чтобы втравить его в какое-нибудь компанейское дело. Ну а макаровский чудотворец с ней заодно.

Петрик уже слышал, что Саля важная фигура в местечке и знает, что у каждого за душой. Она так ловко заденет самое больное место, сделает при этом такое сердобольное лицо, что все девушки раскрывают перед ней свои души. Она знает все романы, кто кого любит явно или тайно, вмешивается во все дела, дает советы и даже приказывает, потому что она ведь может и насолить, если захочет. Сейчас, когда столько молодых людей скрываются здесь от призыва, заводят романы, женятся, разводятся или попросту бросают своих жен на родной стороне и тут, в тиши и спокойствии, вновь влюбляются, у Сали по горло дела; она шушукается день и ночь, мечется от Сони к Моне, от Мони к Соне.

Петрик-то знает, что Саля с малых лет любила повсюду совать нос, но что она сама собирается замуж — это для него новость. Да еще за кого — за Меерку Шпона!

Он повернулся к Береле:

— Расскажи толком.

— Урядник ярится оттого, что Макаровский чудотворец увечит ноги призывникам. Он грозится сообщить куда следует, вызвать жандармов; он не допустит, чтобы прятались от войны; чудотворца этого закуют в кандалы и сошлют в Сибирь. А чудотворец берет сто пятьдесят рублей с ноги, в эту цену входит и благословение. К нему едут со всех концов. До сих пор он делал надрез у лодыжки. Но вот недавно кривоозерский парень умер в диких муках; весь город сбежался посмотреть — парня горой раздуло. Теперь чудотворец делает надрезы выше лодыжки, и соли можно сыпать поменьше; главное — лить на рану побольше застоявшейся мочи. А как только загноится и вся нога от паха до пятки станет втрое толще, надо явиться к воинскому начальнику. Не будь этого чудотворца и урядника, все погибли бы, ей-богу. Ну кто стал бы возить нам соль? Кто шил бы нам штаны?

— К чему ты это все рассказываешь?

— А вот к чему. Саля явилась к Макаровскому чудотворцу и заявила: «Ребе [4] , вы сгниете на каторге, закованный в кандалы. Урядник не понимает никаких шуток. Только я могу спасти вас, надейтесь на меня. Но одно условие: сделайте так, чтобы я понравилась Мееру Шпону. Пусть поведет меня к венцу». А ребе, если захочет, может этого добиться. Что ж ты думаешь? Он сделал так, что Аршин стал заглядывать к Сале. Чудотворец напророчил ему большое богатство. Когда-то уже дедушка этого чудотворца, старый праведник из Тальново, сделал дедушку Аршина богачом. В то время у дедушки нашего ребе было богатое подворье; там стоял праздничный светильник в двадцать пудов весом, украшенный медными птичками и золотыми трубами. Когда перед светильником совершали моления, птички и трубы пели, и пение слышно было на версты вокруг. А еще в том дворе стоял золотой столб, и дети чудотворца отрубали себе по кусочку, когда им нужны были деньги. В те времена у праведника на дворе всегда толпилось множество последователей.

4

Ребе — здесь: раввин, праведник.

Дело шло к концу трапезы. И вот старый праведник увидел — вдали у двери стоит самый последний бедняк Рафаил, дедушка Меера Шпона. Праведник воззвал: «Рафаил, сын Мордехая, подойди

сюда!» А тот робко ответил: «Мне не пройти, тут слишком тесно». — «А ты поработай локтями и пробьешься», — снова крикнул праведник. И Рафаил пробился. С той поры счастье повернулось к нему лицом. Он стал давать деньги в рост и разбогател. Сироты закладывали у него приданое, весь город был у него в долгу. Когда он умер, сироты горько плакали по нем, потому что приданое он им так и не вернул. Собственные его дети рассорились между собой, они никак не могли поделить оставленное им золото и серебро. Так они и обеднели. Вот почему Меер Шпон здорово боится ребе. Стоит чудотворцу позвать его, как Шпон бежит сломя голову. А самой Сали Меерка боится пуще огня. Кто облил серной кислотой чужого парня, когда тот соблазнил девушку? Все знают — это Саля сделала…

Петрик оттолкнул бутылку с водкой, к которой Береле то и дело прикладывался. Его охватило чувство омерзения: оказывается, война здесь — дойная корова; приказчики становятся лавочниками, купцы — крупными спекулянтами, недавние «социалисты» — «патриотами родины», пропойцами, обжорами, сверкающими золотом зубов. А оставшаяся здесь горсточка рабочих придавлена. Скорей вон отсюда! Подальше от этой обожравшейся компании боровов!

Под повязкой пустая глазница заливалась потом, по телу пробегала горячая волна. Петрик долго ворочался с боку на бок.

На рассвете он поднялся с твердым решением.

Базар только что съезжался. Доверху груженные возы тяжело скрипели, взбираясь на гору. Скатывающиеся с горки фургоны уныло дребезжали сухими крашеными перекладинами и легковесным грузом.

Широкие, обмазанные красной глиной двери чайной Гели-Голды были открыты настежь. За длинным столом уже сидел народ. Стол был усеян арбузными корками, семечками дыни, хлебными крошками и заставлен стаканами чая на густом «малиновом» сиропе с сахарином. Пол был завален узелками и всяким тряпьем.

Обороты заезжего дома Гели-Голды сейчас сильно возросли. По всей округе известно было, что вся здешняя полиция — и пристав, и урядник, и стражники — получают ежемесячный куш от «желтых», и все идет своим порядком. «Желтые», «рябые» — те, кто скрывается от фронта, — прибывали сюда со всех концов. Как в родную сторонку, приезжали они сюда, торговали, играли в любовь, играли в карты и жили в свое удовольствие. Почти в каждом доме был такой квартирант. «Желтый» в полной безопасности, и хозяйка не внакладе.

Однажды ночью сюда нагрянули исправник с жандармами и устроили облаву. Поначалу поднялась суматоха, на улицах, несмотря на поздний час, стало людно. Но вскоре выяснилось, что пристав потихоньку, через стражников, дал знать «желтым», что обыскивать будут только комнаты, а чердаки и подвалы осматривать не будут. В ту ночь взяли только единственного сына сапожника Арона. Он сдуру спрятался в гардеробе. На него надели наручники, так как он был дезертиром. Родители заперли дом и поехали следом за ним в Балту, к воинскому начальнику. И с той поры здесь мир и покой. Съезжаются большие базары, постоялый двор Гели-Голды вечно полон.

У кипящего котла с водой сидела старая нищенка, знатная молельщица. С той поры как Геля-Голда стала набожной, нищенка приходит сюда читать вслух молитвенник. Надвинув платок на глаза, сухонькая, маленькая, точно ребенок, Геля-Голда то и дело наклоняла ухо к молельщице и в то же время опытным глазком подсчитывала, сколько за столом людей и сколько она раздала чаю.

Через внутреннюю дверь из Салиной комнаты в чайную зашли Аршин и урядник выпить по стакану чаю, на скорую руку, стоя, показывая этим, что они не чета другим. Нищенка бросила на Аршина укоряющий взгляд, вздохнула и пошла дальше шептать свои молитвы. И Аршин услышал: «Дом мой — крепость моя, имя мое — башня…» Он залпом выпил стакан, мысленно повторяя про себя: «Дом мой — крепость моя, имя мое — башня» — и веселый вышел из чайной.