Лям и Петрик
Шрифт:
А Гайзоктер, явно издеваясь над ним, сказал:
— Вернулся все же? А порядочные люди там остались. Хоть бы прихватил парочку «Георгиев». Даже такой дубина, как Дубль-Бланш, и то заработал «Георгия»! А этот… поглядите-ка на него!
Все, что у Петрика накипело на душе, вмиг подступило к горлу и вот-вот удушит его. Сейчас он что есть силы ударит по этой сытой, отъевшейся морде, и с души у него словно свалится камень. И это будет для всех самым ясным ответом.
Петрик оглянулся на собравшихся вокруг — все бездельники, которые только и ждали чего-нибудь забавного.
И Петрику вспомнился лысый портняжка, который всегда и всюду рвался вперед. Когда рабочие в Екатеринославе вышли на улицу с красным флагом, он шагал в первом ряду. Дворники, размахивая дубинками, напали на рабочих. Многие отделались легкими тумаками, но Дубль-Бланша огрели по голове. Городовые бросили его поперек фаэтона и сапожищами уперлись в него, а он кричал на всю улицу: «Из-за вас, проклятых, деремся за свободу! Из-за вас!»
Гайзоктер щелкнул кнутом:
— Скажи мне, Красенко, женой ты уже обзавелся? Или все еще занимаешься теми делишками? Плюнь на все и женись! Девок сейчас куча, пользуйся случаем! Пощупай-ка Салю! У нее в мотне полно денег!
Народ смеялся, перебрасывался шуточками.
Петрик уже собрался уходить, когда к нему подошел брат Сали Береле-кряква. Береле заметно вытянулся, сильно изменился — лицо у него теперь было костлявое, скулы, точно картофелины, на спине горб.
Они вместе отправились домой, на постоялый двор. Петрик по дороге расспрашивал Береле о его брате Хаскеле.
— Красенко! — крикнул кто-то сзади.
Петрик обернулся.
— Послушай, поступай ко мне кучером! — кричал ему вслед Аршин. — Мне нужен кучер.
Петрик, не останавливаясь, двинулся дальше.
— Значит, Хаскель еще не окончил восьми классов?
— Нет еще. Он загребает кучу денег у Гайзоктера. Гайзоктер держит соляные копи, а Хаскель работает у него комиссионером.
— Ну а Аршин?
— Дай бог каждому. Он арендует лукьяновский лес и содержит в компании с Гайзоктером завод в Балте. Они работают «на оборону» и как следует набили себе мошну. А то что ж? На войну гонят только бесштанников, а кто получше, остается дома. Иначе ведь все пойдет кувырком. Голодранцев, вроде тебя, от нас угнали штук двести, из них тридцать три уже скапутились.
— Кто это там? — Петрик указал на чету, которая стояла у ворот постоялого двора Гели-Голды и напряженно вглядывалась в приближающегося Петрика.
— Это Мотя, что работает у Гайзоктера на маслобойке. А рядом с ним — его старуха.
Мотя сильно сдал, голосок его уже не звенел медью, только жалобно хрипел. Он усиленно моргал запорошенными глазами, казалось, из них вот-вот посыплется пыль. Тяжело было смотреть на этого высохшего, разбитого человека.
Мотя стал жаловаться Петрику на свою участь, время от времени покрикивая на свою старуху, беспрестанно утиравшую глаза.
— Гляди, дорогой, она меня живым в могилу сведет. Втемяшилось ей в голову, что с нашими Шмерлом и Берлом что-то случилось. Как говорится, слышал глухой, рассказал немой. «Плюнь ты всем
Петрик почувствовал, что надо перевести разговор на другое, иначе он еще брякнет что-нибудь невпопад: ведь сыновей Моти он и не видывал. Петрик спросил:
— Вы все еще работаете на маслобойке?
— Да, там маюсь. Только силы уж не те. Теперь это уже не маслобойка, а настоящий завод. Сам уже не вмешивается в дела, всем заправляет Гайзоктерша. С ним еще можно было ладить, а с ней… Никакая холера ее не берет. На заводе ее обходят за три версты. Этакая язва! Кому охота с ней связываться!
— А как поживает Гайзоктер? Где он? Сыновья у него тоже на войне?
Мотя посмотрел на него, как на сумасшедшего. Занятый своими бедами, он затормошил свою ссохшуюся старушку:
— Пойдем, пойдем! Чует мое сердце, все в порядке.
Береле-кряква ловко вытащил задвижку из пробоя, дверь сарая распахнулась, и оттуда ударило в нос густым смрадом, пометом какой-то живности.
В необъятно большом просторе чердака была черная ночь, а в дырах тесовой крыши торчали синие куски неба, и в каждом по звезде. Под этим диковинным сводом сарай выглядел маленьким и жалким, точно шалашик, затерянный в степи.
Вспыхнул огарок, за ним другой, третий. Изумленные глаза Петрика невольно следили за бешено бегающими вдоль стены шестипалыми руками Береле, которые в одно мгновение зажгли десятки огарков, равномерно прикрепленных к запыленным перекладинам, так что запылали все четыре стены сарая.
— Угу? — хмыкнул Береле в сторону Петрика, почти не раскрывая узкого птичьего ротика под скулами-картофелинами.
— Что это значит?
— По ночам я забираюсь в молельни и уношу оттуда поминальные свечи. А служки думают, что это черти влетают через дымоходы и поедают все свечи без остатка. Хи-хи. А души-то вместе со свечами приходят ко мне сюда, а с ними весело. Видишь, как они пляшут, как бегают, кувыркаются, дерутся. Хи-хи, хи-хи.
Петрик не верил своим глазам.
На стенах сарайчика, во всех углах, на потолке — всюду бегали, метались, ползали, копошились пауки, мухи, букашки, жучки — всякие насекомые. Они жужжали, падали, опаленные пламенем свечи, и снова вскакивали — это была какая-то диковинная сумятица летающих и ползающих тварей.
Береле вышел, и Петрик стал тушить свечи. Потом он кинул шинель на сухую солому и выглянул во двор. В слабом свете, льющемся через дырявую крышу, видно было, как Береле-кряква карабкался по перекладинам. Растопырив длинные руки и ноги, он так ловко, по-обезьяньи прыгал от столба к столбу, что Петрик то и дело терял его из виду. Вдруг Береле издал какой-то дикий кряк; в ответ сразу же поднялось кудахтанье, верещанье. Вслед за тем все темное пространство под огромной тесовой крышей наполнилось пугающими птичьими голосами, щелканьем, попискиваньем, карканьем.