Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
Шрифт:
– Лысенко-Птаха – Полковник ничем не выдает своего возмущения. Он лишь слегка растягивает слова. – Не за-будь-те приготовиться к завтрашнему дню. Сегодня у нас нет времени.
Товарищи, вернемся к нашему объекту. – Он резко поворачивается, и вслед за ним все четыре десятка глаз.
– Итак, покраснение глазного яблока умеренное, фотофобия выражена относительно слабо. Обратите внимание, что у Попова при времени в двадцать минут… Это еще раз напоминают о различии действия агента в зависимости от пола, возраста и индивидуальных защитных свойств
«Правда», кем-то из больных оброненная и забытая, так и осталась лежать на полу. Блеклая газетная бумага незаметно слилась с тусклым цветом свисающих простынь.
Тоня подняла измятые листы, взглянула на заголовки и – заметила с брезгливой усмешкой: – Мы опять требуем «немедленного прекращения Западом» всего того, что мы сами прекращать и не собираемся…
Мучительнее всякой боли было признать-осознать все происходящее и остаться самой собой. Видеть, что ты подопытное животное и не превратится в зверя. Не кричать от ярости, не плевать из своей клетки на дрессировщиков.
Надо было уцелеть. Любым способом.
Не у кого было спросить, как жить дальше. Нельзя отправить письмо, и, хотя на окнах нет решеток, от высоты, чернеющей за толстыми двойными стеклами, становилось не по себе.
Каждый из нас, конечно, думал, что ему, именно ему повезет… что он крепче и здоровее, и он выживет.
К вечеру одной из новых соседок стало совсем плохо. Тощие руки лежали поверх ее живота, плоского, как пустая наволочка. На теле, от плеч и ниже, не просматривалось никаких выпуклостей, только в самом низу торчали пальцы ног. Она скулила как-то по-собачьи, вытирая слезы казенным вафельным полотенцем, отталкивая от себя утешавшую ее Тоню.
– Помирать страшно, – безголосо тянула она. И все чувствовали, что это действительно страшно.
– Смерти нет! – Будто от сильного рывка качнулась стрелка прибора, рисовавшего на ленте неровную кривую. – Смерти нет!, – отдалось эхом в металлическом ящике, за которым не видно было Анны Лузгай. И почему-то мне хоть на секунду почудилось, что смерти действительно нет.
– Ну, а ты чего раскисла? – наклоняется ко мне Тоня. –Тоже помирать собралась?
Вечером струпья на ее лице почти сливаются с ее рыжеватыми волосами, отчего ее открытое, все чувства наружу, лицо будто в пламени. Горит женщина!
– Нагляделась солдатня на тебя… Ничего, Любочка. Лишь бы пороху у тебя хватило… Галя сказала, что на лекции ты чуть в обморок не упала.
Галя улыбнулась удовлетворенно: – Пришлось выручать…
– Чудачки вы мои! Мы для них не женщины. И уж точно не люди…
– Пойми, Тоня! Сегодня лекции, вчера расписку тянули, пугали, что без расписки лечить не будут, – жалуюсь я. А подпиши и виноватых нет. Поправишься, иди домой и доказывай потом, что черное – это белое. Да кто тебя слушать будет? … Тоничка, дорогая, что же делать? Глумятся, как хотят. Мне такой укол закатили, что сам себе смертный
– Расписка – это серьезнее. – Ее спокойный голос стал сипловатым, будто дал трещину. – Если тебя предупреждали – пеняй на себя. Притащишься в свою любимую Альма Матер, и что заявишь? Что тебя эти вымогатели заставили расписаться под психотропными наркотиками? Твои академики вместе с генералами ничем не помогут. Бумажка есть и все. Виноватых нет!.
Власть у нас, как подвыпившая уличная, простите, девка, которая требует, чтоб мы немедленно признали, что она невинна.
Девственно чиста… И знаете, как называется у нее наше сомнение в ее невинности?…Клевета на советский государственный строй! Не более и не менееДесять лет строгих лагерей…
– В лучшем случае, психическое расстройство, – добавляет Галя. – Не дам я этим мужланам на себя сесть. Буду отбиваться от их вранья и ногами и руками…
– Молодец, – сияет Тоня. – Спасибо за поддержку. Здорово!
– А чего здорово?! – обрывает их тощенькая соседка. – Не сегодня, так завтра, а мужик-насильник своего добьется. К чему зря мучиться? Пусть подавятся они энтой своей поганой распиской. А нам … дай Бог живыми выбраться. Да вы поглядите на нее: ели-ели жив ребятенок – предупреждали – не предупреждали, да какая к Богу разница.
– Как, какая разница – взрывается Тоня. – А – справедливость?!
– Справедливость?! Ишь, праведная, чего захотела! Ты еще погромче о справедливости покричи, глядь, и у тебя психическое расстройство найдут.
Ее полуокрытые глаза тускнеют и лишь изредка вспыхивают неестественно ярким светом. – Как же, – видали мы эту их справедливость у нас в Воскресенске. В самом городе у нас удобрения делают, а отъедешь на окраину – взрывчатку. Порой целый цех в воздух взлетит, и все – от рабочих до главного инженера косточки сложат. Справедливость на всех одна.
А в нашем почтовом ящике завсегда помирали тихо, безо всяких взрывов. У начальства одна отговорка – несчастный случай. Ну, и иди, ищи ветра в поле. Как смертная авария, мастеров, да инженеров в цеху нет начисто. То на совещаниях, то в разъездах, а то у директора…Слух, правда, пошел, что дело тут нечистое….
Молодка, твое имя Тоня, кажись? Баба ты боевитая, с университетом. А мы что? Мы – темнота. Ящиков со стрелками в глаза не видели. Охрана – не чета здешним сестрам, сами темные. В барак снесут, где вчерашние уже поленницей сложены, и готово дело…
– У нас, выходит, проще, чем в ваших ниверситетах, – вступает соседка, кожа да кости, привезенная ночью. – Рабочие идут за копейку пара, несчастный случай, и на свалку. Газеты о том не пишут…
– Да что это вы, дорогие мои! Вы знаете, что вас, скорее всего, ждет, и сами же в гроб ложитесь. Добровольно?! – недоумевает Галя.– Вы розумеете – нет?
– Так, дивчина ты наша, в том-то и дело, не дорогие мы вовсе. Когда детишки от голода пухнут, а у меня их трое, к черту в зубы полезешь, а не то, что в ящик…