Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
Я замер.
– Но они, конечно, живы, – продолжал отец после небольшой паузы, продолжая бить себя уздечкой по левой ладони, с влажным мягким звуком, с длинными интервалами. – А тебе придётся в этой жизни подумать, как завоевать любовь этих людей; такую любовь, чтобы они когда-нибудь подставили свою грудь под стрелы или ножи за тебя самого, а не из страха передо мной. А также вспомнить, что наши друзья из Мекки и Медины за воровство рубят виновным руки. И задуматься о том, что, когда сбегает мой сын, и одновременно на той же площади, где он пропал, конокрад перерубает уздечку известного половине города мервского жеребца, которого и продать-то не так просто, то сопоставить эти факты могу не только я.
Молчание. Ещё более длинная пауза перед очередным шлепком мёртвой кожи по живой.
– А остальное тебе объяснит Нахид, – закончил отец.
Я обернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери – только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию, и, мгновенным движением руки выхватила из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.
Мать не только происходила из рода воинов, но и сама была женщиной-воином; она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу,– шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на её боку была такая же круглая рана от стрелы, какая украшает сейчас моё плечо. Быть наказанным такой женщиной позором не счёл бы никто. Но ещё раз взглянув в весёлую синеву её глаз, сверкавших из-под кружевной белой сеточки для волос, я понял, что меня ждёт нечто другое.
– Итак, ты достаёшь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда – сюда, или рубишь сплеча, – проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. – Допустим, всё же рубишь. Достань же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я – я буду отсчитывать время.
Щелчок её длинных пальцев, сейчас лишённых перламутровых наклеек на ногтях, ещё щелчок, ещё.
И вот по её команде я замер с занесённым к уху кинжалом.
– Пять щелчков, – вздохнула она. – И шестой – на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть его одного достаточно, то у коновязи остаются обрезКи – наглядное свидетельство того, что подошёл человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин ещё какое-то время размышлял бы, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернётся за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.
Её глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дёрнули уздечку вверх и поднесли её, целую и освобождённую, к моему лицу.
Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.
– Не «ха-ха», а два щелчка, – отозвалась мать. – Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все как нужно и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…
Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны – между прочим, трёх истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз, скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.
А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «чёрными халатами». И исчез, так и не уличённый ни своей охраной, ни отцовской.
Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей – и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.
Сегодня я уже не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, какими они были тогда – живыми, умиротворёнными, спокойными, – или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.
Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь – это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться, и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху – хрясь! – рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовётся бревно, к которому она привязана.
Я взлетел в седло армейского коня и с места в галоп рванул через гигантскую площадь, пригибаясь к гриве.
Вон из чиновничьего города, направо, к западным воротам, по западному тракту, мимо шатров караванщиков, мимо ждущих меня и готовых тронуться на Запад моих коней и верблюдов – вперёд, за императорскими экипажами.
ГЛАВА 23
СТАНЦИЯ МАВЭЙ
Весь жуткий смысл поражения при Тунгуане, возможно, долго ещё доходил бы до сознания студентов, актёров, торговцев, рыночной пьяни и просто мирных горожан. Но невероятный слух о бегстве Светлого императора заронил, наконец, во многие головы пугающую мысль: а ведь теперь происходящее касается не только воинов и придворных. Много невообразимых ещё вчера событий может произойти исключительно быстро – причём в жизни каждого, именно каждого человека.
К тому моменту, когда я на краденом коне вынесся из дворца, распугивая спешащих из него чиновников, на чанъаньских проспектах появились гружёные повозки, с которых в песок падали самые разнообразные предметы – свитки с кистями, мешочки с рисом (он немедленно рассыпался) и даже модные низкие стулья. Возницы останавливались, пытались все это подобрать, на них натыкались и с проклятьями огибали погонщики других экипажей, гружёных осликов и коней.
У городских ворот начали скапливаться очереди. Проклятия, ржание коней и рёв верблюдов нарастали. Городская стража не имела понятия, что делать с этим нашествием и как быть, когда погаснет солнце и надо будет, по идее, закрывать ворота. Но ведь закрывались они для того, чтобы не пускать кого попало в город. А как быть с толпой вполне уважаемых жителей, которые хотят вырваться из этого города на ночь глядя? Что делать с ней? Никаких приказов на этот счёт не поступало.
Ещё раньше, когда скопище людей не было ещё таким густым, у южных ворот Миндаомэнь произошла сцена, о которой потом беженцы, благополучно достигшие убежищ, вспоминали годами.
По Миндао, Светлому пути, – главному проспекту столицы – на юг устремилась кавалькада Чжоу-гуна.
Его накрашенные радужными красками и благоухающие пачулей и амброй мускулистые юноши разобрали стоявшие в главной зале дворца странные орудия, которые прежде служили лишь украшениями и никогда не бывали в настоящей войне: старинные алебарды самых диких очертаний, в виде полумесяцев, лепестков пламени, кукурузных початков. А также тяжёлые железные шары, прикреплённые к древкам цепями и утыканные шипами. И копья с лезвиями длиной в целый локоть, под которыми болтались конские хвосты. Ещё томные юноши облачились в древнюю, позеленевшую броню, возложили на головы запылённые чешуйчатые шлемы. Видевшие это невероятное преображение признают, что им пришлось пересмотреть свои взгляды на нежную мужскую любовь.