Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
Я медленно повёл глазами вверх по древку прикреплённого к воротам длинного копья. Кровь медленно, очень медленно сползала вниз по этому древку.
Его верхушку, там, куда попадали уже утренние лучи, украшала человеческая голова – с распухшим ртом, короткой бородкой и прикрытыми, со слипшимися ресницами, глазами.
Я смотрел на голову премьер-министра Ян Гочжуна.
«Хорошо, что ты успел съесть ту лепёшку», – мелькнула у меня мысль. А губы сами выговорили главный вопрос:
– Это что – все?
– Пока все, – охотно ответил бровастый часовой. – Дальше – император думает. Пусть думает. Человек немолодой, вопрос серьёзный… Ну а мы… что ж, мы подождём. Куда же нам спешить…
Я перевёл дыхание, делая вид, что вздохнул с недовольством. Как же мне пока что везёт…
– Генерал Яо внутри? – спросил я усталым голосом, подбирая поводья. И уже тронул коня шагом, слушая ожидаемое: «А где же ему ещё быть».
– Как там город? – донеслось мне вслед.
– Люди бегут, – коротко ответил я, полуобернувшись.
Из-за моей спины донёсся тяжёлый вздох. И вслед – предупреждение: если я рассчитываю, что меня здесь хорошо накормят, то меня ждут сюрпризы.
В такие моменты глаза начинают видеть необычайно яркие краски и пронзительно чёткие линии. А время течёт медленно, достаточно медленно, чтобы я успел увидеть, обдумать и сделать множество вещей одновременно.
Варза я привязал к коновязи с краю, мордой к воротам, так, чтобы вылететь на нём к этим воротам можно было сразу. Уздечку завязал так, чтобы только я мог развязать её мгновенно. И это было хорошо.
Ворота открывались внутрь, и если бы они были заперты, то выбраться со двора почтовой станции было бы невозможно. Лезть через стену, потом искать хоть какую-то лошадь у дороги? Не очень хорошо.
От красных мундиров гвардейцев рябило во дворе. Гвардейцы в основном сидели кучками на земле среди довольно длинных павильонов, уходивших в глубь двора. Все гражданские находились, видимо, внутри этих павильонов. По сути, в осаде. А это… не хорошо и не плохо – как и ожидалось.
В переднем дворе, который я только что пересёк верхом, было много пустого пространства и очень мало солдат: хорошо. Выходили в этот двор разные двери – например, дверь ресторана. Что бывает позади ресторана? Кухня, без сомнения. А кухни обычно выходят во внутренний двор, где я в этот момент уже находился. И куда этот задний ход выводит? Прямо в садик? Нет, к задней стене маленького храма Учителя Фо, откуда тянутся струйки сладкого дыма. А вот это не столько хорошо или плохо, сколько интересно. Потому что… потому что человека, выходящего из кухни к храму, во внутренний двор, с этого двора сначала не видно. Более того, в храм можно войти и сзади, как раз напротив запасного выхода из кухни. И что нам это даёт? Пока – ничего. Но…
Всё это время я усталым раскачивающимся шагом шёл через внутренний двор между кучек солдат к главному входу в галереи, напротив садика и храма, туда, где солдатская толпа была особенно густой.
Что-то мне в моём мундире слишком часто везло с проходом в охраняемые двери и ворота, мелькнула в голове предательская мысль.
– Донесение от господина Чжоу, – сказал я часовому деревянным голосом.
– Как он там? – спросил меня стоявший неподалёку офицер с грязным и злым лицом, мазнув взглядом мои наплечные вышивки.
– Не очень хорошо, – мрачно сказал я. – То есть совсем не хорошо.
Мы встретились с ним взглядом, и он медленно, понимающе кивнул.
– Что, пришлось помахать мечами на дороге? Выбывшие есть? – ответно поинтересовался я.
– Пустяки, – мужественно отмахнулся он. – Двое легко раненых. Этих было разве что туань, увидели, сколько нас, выпустили стрелы и повернули обратно. Женщину вот подстрелили, жалко.
– Донесение к кому? – почтительно спросил охранявший дверь гвардеец, до этого из вежливости не прерывавший разговор двух офицеров.
Я молча показал пальцем вверх.
Солдат так же молча сделал шаг в сторону.
Я двинулся в полутьму коридора, где тишина пахла страхом.
Там было необычно пусто по сравнению с забитым людьми двором. Я прошёл по галерее наугад и буквально сразу услышал в конце коридора приглушённые женские голоса.
Ради того, чтобы увидеть мою прекрасную возлюбленную живой, я не слезал с седла долгие мучительные часы, не говоря о том, что все эти часы рисковал собственной шкурой. Но сейчас, глядя на неё, я не ощущал ничего: уставшая женщина в помятом зелёном платье, прислонившаяся к опорному столбу у двери и смотрящая на меня непонимающими глазами.
– Она не чувствует ног, – монотонно сказала Ян. – Где твои умные пальцы, целитель?
В углу, в кружочке присевших и прилёгших женщин, на какой-то смятой подстилке лежала несчастная Лю и смотрела на меня широко открытыми глазами. Бело-серый шёлк её одежд был испачкан безнадёжно, и оскорбительный кислый запах говорил о том, что она не чувствует не только ног. Это был запах больших палаток после моих битв, где кровь уложенных рядами воинов была ещё лучшим из ароматов.
– Эта стрела летела в меня, – так же без выражения проговорила Ян.
«Женщину вот подстрелили, жалко». Лю, похоже, просто сидела в трясущемся на ухабах экипаже напротив Ян, когда случайная стрела пронеслась сквозь толстую кожу и клюнула её как раз посредине спины, между лопатками. Из экипажа её тащили уже с волочащимися по земле ногами…
Мои пальцы быстро выяснили то, что было и так ясно. Никакой лекарь не смог бы вернуть Лю её ноги, бедра – и жизнь, потому что серебристая тень вокруг её тела уже тихо отплывала вбок от него.
«Эта стрела летела в меня», – гудели в моей голове слова. Тело Лю заслонило Ян. Тело. Одно тело вместо другого…
– Это очень плохо, – сказал я обречённой. – Но мы сделаем лучше. А потом посмотрим.
– Боли нет, – отчётливо выговорила она сдавленным от ужаса голосом.
– Вот как раз надо, чтобы была, – бодро отозвался я. – Давай попросим достойных дам сейчас же помыть тебя и переодеть. Почтенные госпожи, кто подарит раненой свою чистую нижнюю юбку и какую-нибудь лёгкую курточку? – голосом, не ожидающим возражений, обратился я к придворным дамам великого императора.
Человека, который знает, что делать, видимо, здесь не хватало. Ян поспешно махнула рукой, дамы задвигались все сразу. В этом лихорадочном, шепчущем, шуршащем шевелении мы с ней оставались единственными неподвижными фигурами.