Любимец века
Шрифт:
Он отвечая на том первом собеседовании зычно, по-солдатски, хотя в армии не служил, возможно, из-за правого глаза, пораженного бельмом. Отвечал в рамках своего седьмого класса, а если директор случайным вопросом пытался вывести его за эти рамки, он возражал, что такого в программе не было, - и директор отступал перед его правотой. Он обещал стать надежным, крепким производственником. Его приняли охотно.
Гагарина Шикин запомнил сразу. Директор хвалил пятерых москвичей - вот Шикин и приглядывался к ним на обязательной для всех литейной пробе.
Опять я мысленно населила бывшую литейку, с ее стеклянным скатом потолка, озабоченной
И вся его дальнейшая оценка четырех гагаринских лет так и шла под знаком признания: да, умел распределить время, да, сил хватало на все, да, старался. А как же иначе? Государство взяло их на полное обеспечение, кормило, одевало, обувало, давало профессию да еще платило стипендию. Что же им оставалось еще делать, как не учиться?
В их группе литейщиков из пятнадцати человек девятеро кончили техникум с отличием. С моей точки зрения, это просто великолепно. С его - нормально. Поэтому лично он, Шикин, не так уж чрезмерно восхищался гагаринскими успехами; сам учился хорошо.
А когда преподаватель физики, въедливый старичок, ныне покойный Николай Иванович Москвин, на каком-то показательном уроке все сорок пять минут спрашивал их вперемежку вдвоем, Шикин и посейчас чувствует удовлетворение от того, как ладно, без запинок они оба отвечали.
Гагарина он уважал за то, что нес тройную нагрузку и ничего не заваливал!
– После обеда мы отдыхаем час-два, а он бежит на спортплощадку, готовится к соревнованиям, собирает ребят. Потом прибавился аэроклуб. Мы садимся за подготовку уроков - он уходит на другие занятия. Принесет уже поздно вечером чертежи крыла самолета, показывает нам. Он ведь знал, что никто его сразу на самолет не посадит, нужна теория и теория. Другим это скучным казалось: в аэроклуб у нас поступали многие, да кончил он один. Вот и выходит, что в десять вечера мы уже спать ложимся, отдыхаем, а Юрий только за подготовку уроков на следующий день берется. Память у него была колоссальная, конечно. Но дело не в одной памяти.
Шикин - человек не способный восторгаться и умиляться. У него что заслужил, то и получи. Ближних он склонен скорее подвергать критическому анализу, чем переоценке. Да, Гагарину нравилось, когда учителя его вызывали и он мог показать свои знания. Выскочкой не был (Шикин добросовестно морщит лоб, сверяясь с воспоминаниями), но встать перед классом и ответить четко, ясно, весело любил. Разве это плохо?
После приема в техникум Шикин еще на полтора месяца уплыл к себе в Балаково, а приезжие москвичи до начала занятий остались в Саратове.
Смоленская троица - Чугуноа, Гагарин, Петушков - сначала праздно шаталась по городу со своим люберецким преподавателем Владимиром Александровичем Никифоровым, которому вряд ли тогда было тоже больше двадцати двух лет. Саратов после Москвы казался им очень тихим и зеленым.
– Не улицы, а сплошной парк, - обронил как-то Юрий, когда они вчетвером шли в густой тени, возвращаясь из столовой, где их кормили по талонам. Беззаботная жизнь выпала им в ту неделю! Они побывали во всех местных музеях. Заходили в дом Чернышевского - крыльцо вело со стороны двора, над которым нависал ветхий балкончик со свежеподбеленными балясинами, а в душных комнатах, среди экспонатов под стеклом, были выставлены прописи маленького Николеньки. Одна повторяющаяся фраза, овеянная особо грустной и трогательной интонацией: «Честный человек всеми любим. Честный человек всеми любим. Честный человек всеми любим...»
Для Саратова любые маршруты начинаются от Крытого рынка. Он расположен в центре, на перекрестке пяти улиц. Протяженное двухъярусное здание с куполом и полукруглыми окнами во всю стену по фасаду. Его построили в 1914 году, в год начала первой мировой войны, которая так хорошо запомнилась в заштатных Меленках Коле Каманину, будущему генералу второй мировой войны.
Ночами пустой Крытый рынок тихо светится изнутри, как сонный корабль...
А оканчиваются саратовские маршруты неизменно у Волги, на зеленом крутом косогоре; он еще не скоро станет набережной Космонавтов, красой города, хотя сам первый космонавт безвестно и неведомо ни для кого уже сигал с него в воду.
Непередаваемо радостно ощущение тела, слившегося с волной! Теплые и прохладные струи попеременно ласкают кожу; мышцы напрягаются, вздрагивают от наслаждения; зеркальные искры обдают глаза и рот; запах рыбьих затонов, сладких корневищ водяных трав вливается в ноздри.
Равнинные реки полны державным покоем. Человек на миг как бы впитывает в себя их царственное величие, становясь тоже добрым и огромным.
– Вот что, ребятки, - сказал через неделю директор техникума Коваль, приметив, что после отъезда Никифорова москвичи повесили носы и затомились бездельем.
– Поезжайте-ка в колхоз на уборку. Разомните косточки.
Они с радостью согласились.
ЛУНА, РАХМЕТОВ И ДНЕВНИК ГАГАРИНА
Саратов плавился в тридцатиградусной жаре. Стены домов и крыши излучали тусклое сияние, сквозь которое резко, как клинок, вдруг взблескивало далекое окно. Небо, Волга, горы одинаково тонули в пепельной мгле. Густые деревья вдоль улиц хранили в радиусе своих стволов уже не прохладу, но лишь спасительное для глаз затенение.
На колхозном току наши смоленские парни, едва отчихавшись от пыльной дороги, окунались в крупную метель летящей половы. Горячие завихрения охватывали обручем потные лбы; колючие ости прилипали к губам и царапали.
– Давай, давай!
– кричали им полуголые возбужденные работой мужики, от которых шел запах хмельного кваса.
– Давай!
– с готовностью подхватывала неразлучная троица, вскидывая лопаты с зерном.
Лишь нагрузив кузов, они припадали к ведру. Вода текла мутными ручейками по запыленным подбородкам. Они плескали друг дружке горстями в лицо, лили на загривки, хотя и знали, что знойный ветер тотчас высушит, а плотная пыль щекочуще облепит с головы до ног, едва они выведут груженую машину на знакомый шлях до Екатериновки.