Любимец женщин
Шрифт:
Судья перебирает листки в раскрытой папке, вытаскивает один и, пробежав глазами, говорит:
– В одно сумрачное воскресенье, сумрачное прежде всего для вашего клиента, в "Червонной даме"…
Блуждающий по моим коленям взгляд судьи наполняется такой тоской, что я опасаюсь потока признаний, которые поставили бы меня в затруднительное положение, – о студенческих кутежах, первых подвигах молодости, – выслушивать все это я не в состоянии. Однако Поммери бормочет:
– Редкий экземпляр этот ваш Кристоф! Солдаты, выставлявшие девиц с их чемоданами и птичьими клетками, нашли наверху за раскрашенной холстиной чулан
Еще раз вздохнув, судья поднимается и тяжелым шагом расхаживает по кабинету.
– Поздно вы пришли, любезная. Он схвачен в апреле, в мае приговорен военным трибуналом к расстрелу, в последнюю минуту помилован решением правительства и благодаря хлопотам супруги затребован гражданским судом. Однако военные его не выпускают. В результате образовался целый клубок юридических проблем.
– Вот именно, удивительно то…
Он вяло машет рукой.
– Прежде всего прошу меня не перебивать. Мне и самому крайне неприятно быть причастным к этому делу. Суд, которому предоставлены все полномочия, собирается через пять недель в Сен-Жюльене-де-л'Осеан под моим председательством и при закрытых дверях – семеро присяжных будут выбраны жребием из жителей полуострова. Предполагается, что решение этого суда обжалованию подлежать не будет.
– Но послушайте, как может…
– Так и может, – сухо отрезает Поммери и машинально ударяет ладонью по столу. – Поверьте, я предпочел бы остаться без глаза, чем прибегать к процедуре, которая до такой степени противоречит тому, чему меня всю жизнь учили. Иногда я думаю, не сон ли это.
Отвернувшись, он умолкает и отдергивает на окне занавеску, чтобы немного прийти в себя.
– Конечно, сейчас такое время, – говорит он наконец. – Кроме того, существует прецедент. В тысяча девятьсот девятнадцатом году в Мартиге, что в Буш-дю-Рон, чрезвычайным судом был приговорен к расстрелу Жорж-Мари Дюме. В тысяча девятьсот восьмом он был призывником-матросом и его осудили за убийство девочки-подростка. Дюме бежал с каторги, его схватили спустя одиннадцать лет после совершения преступления и расстреляли. Будь моя воля, я бы вынес вашему клиенту самый суровый приговор, и ему, как Дюме, пришлось бы выбирать между расстрелом и гильотиной.
Щеки мои горят, и в страхе я могу выдавить из себя только одно:
– Но Кристоф невиновен.
– Невиновен в чем, детка? За то время, что вам осталось, вы не сможете распутать и шестой доли обвинений против него! Одно только перечисление вменяемых ему преступлений занимает двадцать три страницы! Самые мелкие из них – дезертирство, взятие в заложники, покушение на убийство, изнасилование, пытки, спекуляция оружием, сношения с врагом, шпионаж…
– Что?
– Шпионаж! Военные жаждут его крови! И, к несчастью для вас, вашим самым ожесточенным противником будет герой войны, весь увешанный орденами, бригадный генерал Котиньяк. Кому присяжные больше поверят?
Голос у меня перехватывает, я еле сдерживаю гнев. Ухожу я с огромным досье, которое он отложил для меня, – три скрепленных ремнями «кирпича». Прощаясь, он с сокрушенным видом треплет меня по щеке.
– Я найду всех женщин, с которыми имел дело Кристоф. Им они поверят, – обещаю я.
Судья молчит. Он запирается в своем кабинете вместе со своим скептицизмом и конфетами.
В вестибюле я сталкиваюсь с Изабель, секретаршей. Она протягивает мне пропуск в тюрьму для свиданий с Кристофом: свиданий в течение часа по вторникам и пятницам вплоть до суда – между тремя и шестью вечера.
– Я видела, как вы защищали клиента в парижском суде, – говорит девушка. – У меня в комнате на стене ваши фотографии, я их вырезаю из журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, вы выиграете процесс.
Конечно, девица немного не в себе, но от ее слов я готова разреветься.
Я шагаю по набережной с гордым видом, словно современная Матильда, прижимающая к груди голову своего возлюбленного. Я бросаю ее на заднее сиденье своей легковушки, черной, как мои мысли. Напрасно я твержу, что через несколько часов увижу, обниму, въяве прикоснусь к человеку, который навсегда остался в моей душе, – добрую минуту я плачу, склонив голову на руль.
Спустя год после окончания войны на косе Двух Америк было не так оживленно, как было в летние сезоны. Здесь, как в Дюнкерке, немцы сдались лишь на следующий день после общей капитуляции 9 мая 1945 года. Повсюду валялись снаряды, некоторые, застряв в дюнах, так и не взорвались.
Об этом мне поведал ворчливый рыбак, который подрядился довезти меня до крепости. Черт меня дернул в это первое посещение вырядиться как на парад – строгий темно-синий костюм, плотно облегающий фигуру, и туфли на высоком каблуке – идеальная одежда для плавания в протекающей и к тому же провонявшей рыбой моторной лодке Слава Богу, переправа занимает не больше десяти минут, и плывем мы по спокойному морю под голубыми небесами.
Тюрьма, где содержится Кристоф, – это крепость, построенная при Ришелье и лишь во время оккупации как-то обустроенная. Мы причаливаем к пристани на ржавых сваях под высокой отвесной стеной. Меня поджидает солдат, заприметивший нас еще издали. Он очень сожалеет, но я не могу ступить на остров раньше трех.
Мне приходится четыре минуты просидеть в лодке, обдуваемой теплым ветерком.
– В армии как делали все через задницу, так и продолжают. Болван на болване, – говорит рыбак, обращаясь к солдату.
– Вот уж не думаю. Когда ты служил, болванов в ней было куда больше, ты один стоил десятка, – парирует тот.
Наконец, поддерживая – один сверху, другой снизу, – они втащили меня на понтон. Можно себе представить, как мне было удобно в узкой юбке, задравшейся выше подвязок. И туфлю я чуть было не потеряла – хорошо, что рыбак успел ее подхватить, прежде чем она шлепнулась в воду.
Не знаю, был ли солдат предупрежден о моем визите, но пропуск он у меня потребовал. Я предъявила. Он крикнул: "Эй, там!" Со скрежетом открылась тяжелая дверь. Меня перепоручили другому солдату. Всего, как я слышала, их тут тридцать – из них два санитара, трое работают на кухне, – и все заняты одним-единственным узником.
Пересекаю двор, вымощенный во время онО булыжником, теперь он весь в колдобинах и порос травой. Со стен крепости на меня глазеют часовые, я их, разумеется, забавляю, но посмеиваются они молча.
Перед строением, на вид не самым заброшенным, мой провожатый снова кричит: "Эй!" Нам открывает сержант, который тоже хочет видеть мой пропуск. Он надевает очки и, шевеля губами, читает каждое слово по два раза. Потом заучивает наизусть мое удостоверение личности. Смотрит на часы и сообщает: