Любимец
Шрифт:
Вечером у Батыя рана разболелась — у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий — у нас дома были другие лекарства.
Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев — мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком
Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.
Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу, конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком — я мог вышибить меч у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.
Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое — там поблизости нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.
Против нас выступали татары — «Пантеры Пресни», команда слабая, но опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми можно исполосовать человека.
В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили — дикие люди! Я первым успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить сабли из рук.
Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать и даже ранить в договорном матче — иначе будут большие неприятности и тебе и школе.
Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.
Один из них успел все же распороть мне щеку — я даже боль почувствовал не сразу — таким острым был его кинжал, а второй вонзил кинжал под лопатку Гургену.
Тут на помощь пришли наши ветераны — они конями оттеснили взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.
Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.
— Прижми! — крикнул он. — Прижми и терпи.
А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.
Я еще не чувствовал боли и тоже поспешил к Гургену, чтобы помочь вытащить его с арены — ведь время матча еще не истекло, и татарская кавалерия, пришедшая на защиту пехотинцев, еще сражалась с нашими всадниками.
Гурген лежал скорчившись, словно замерз. Глаза его были чуть приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.
Спина была залита кровью, и кровь лилась обильно из разреза на кожаной куртке.
Я смотрел на него, прижимая к щеке платок, и не очень переживал, потому что полагал, что у Гургена на спине была
— Все, — сказал Фельдшер.
Раб с Пруписом притащили носилки.
Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:
— Все.
Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.
Я все еще не понимал, что Гурген умер — я никогда еще не видел мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.
Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.
Я подчинился, но забылся и отнял платок от щеки. Моя кровь начала быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:
— Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?
Слово «покойник» прозвучало отвратительно и лживо. Кто покойник? Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне… Но в то же время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.
Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне, взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:
— Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда спешить.
Щека болела, голова болела, тошнило… Раб принес мне стакан водки. Прупис велел мне пить до дна.
— Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.
Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому что в самом деле испугался, что он польется из меня.
Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой, стал ее сшивать.
Добрыня подошел ко мне — в глазах у меня было мутно, и я не сразу узнал его.
— Так и надо, — сказал он. — Не суйся, салага.
— Он Гургена спасал, — сказал Батый, который стоял рядом, и когда я хотел вырваться, держал меня за руки.
— Лучше бы подождали, пока мы придем.
Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все ветераны такие.
— Пока вы шли, — сказал Прупис, — всех юниоров у меня бы перебили. Вы хороши, когда вас вдвое больше, а так — отсиживаетесь.
— Мы? Отсиживаемся?
— Пошел отсюда, — сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.
На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают в землю, начальник школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом всей школой выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.
Когда делили имущество Гургена, ветераны не вмешивались — все досталось новичкам и юниорам. Мне дали его нож. Небольшой нож, ножны кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в две ладони длиной. Я носил его под курткой, за поясом, на всякий случай, и был благодарен Гургену за такой хороший подарок.