Любимец
Шрифт:
— Что? Желтопузый? — возмущенный Батый кинулся на обидчика, хоть имел лишь щит и копье, тогда как противник был вооружен мечом и закован в латы.
Остальные участники боя в дело пока не вступали, ждали, видно, исхода поединка и подбадривали участников его, присоединив свои крики к воплям, что неслись с трибун. Даже спонсоры, которые известны мне как крайне сдержанные существа, начали колотить жесткими слоновьими лапами по стальным загородкам своих лож.
Батый делал короткие выпады копьем и быстро отпрыгивал назад; более тяжелый его противник топал за ним, рассчитывая поразить мечом,
— а он, как я понимаю, ждал от врагов подобного коварства.
Гурген отбил удар, и стадион взревел — одни от радости, другие — от огорчения.
В то время я еще не знал, что под трибунами есть кассы тотализатора, и зрители делали ставки на всю команду или на некоторых ее воинов. Люди ходили туда сами или посылали своих слуг, а спонсоры, которые, оказывается, также участвовали в игре, но не могли ни по своему положению, ни по размеру отправиться к кассе, обслуживались специальными гонцами, которые дежурили за их ложами и по знаку того или иного спонсора бросались к нему за указаниями. Я видел этих людей, но не мог понять их функций — я принял их за консультантов, которые объясняют доверчивым и наивным спонсорам смысл происходящего на поле.
Теперь уже на помощь к вражескому воину кинулись все его товарищи. Лишь самые рослые и тяжело вооруженные всадники оставались на месте, следя за происходящим и ожидая того момента, когда в бой вступят наши ветераны.
Вдруг я увидел, как конец меча коснулся обнаженной руки Батыя, и в это же мгновение, будто воздух из воздушного шарика, из руки полилась кровь. Батый выронил меч и пошатнулся. Один из рыцарей в ведре с орлиным когтем кинулся к нему, чтобы нанести удар, но в бой ворвался Добрыня и отвел удар, и сам стал сражаться с рыцарем. Оба тяжело дышали, и звон их мечей долетал до нашего укрытия.
— Сюда! — закричал Фельдшер, выбегая на край поля и размахивая тряпкой, чтобы привлечь внимание Батыя. Тот сообразил и побежал к нам. За ним кинулся было чужой воин, но Батый был резвее, а Гурген, увидев это, тоже вырвался из схватки и догнал воина, который был вынужден остановиться и защищаться.
Прерывисто дыша, Батый добежал до нас и скрылся за деревянным щитом.
Предплечье было в крови, Батый морщился.
— Черт, — повторял он, — больно!
Фельдшер велел мне налить воды в таз, а сам намочил чистую тряпку и начал вытирать кровь — к счастью, рана была длинная, но неглубокая, раб натер ее квасцами и намочил йодом — Батый взвыл и чуть было не избил нас здоровой рукой. Фельдшер перевязал руку.
— Теперь меч не смогу держать! — Батый ругался, Фельдшер насильно посадил его на скамейку, откуда-то появился Прупис, спросил:
— Ты как?
Ответил раб:
— Ничего не задето. Через неделю заживет.
Прупис больше ничего не сказал и поспешил вокруг поля туда, куда переместился центр боя.
Отвлекшись на раненого Батыя, я упустил тот момент, когда все
Прозвучал свисток судьи.
Нехотя, с трудом переводя дух, бойцы прекратили бой. Оказалось, сцепившись мечами, нанесли друг другу раны Добрыня и рыцарь с орлиной лапой на шлеме. Обливаясь кровью, они упали друг на друга, будто сплелись в любовном объятии, и когда судья остановил бой, он позволил Фельдшеру и Прупису осмотреть рану. С другой стороны к рыцарю с орлиной лапой, потерявшему шлем и оказавшемуся ярко-рыжим человеком, спешил врач или тренер.
Прупис выпрямился и закричал, чтобы принесли носилки. Я был свободен, так что подхватил носилки и побежал через поле.
Над полем висела тонкая светлая пыль. Мне пришлось пробегать совсем рядом с врагами, и я услышал, как тяжело они дышат. Они совсем не разговаривали — ни о победе, ни о раненых. Они ждали, когда можно будет продолжать бой и надеялись, что пауза будет достаточно длинной, чтобы отдохнуть.
Добрыня, видно, потерял сознание — он лежал в луже крови, и кровь продолжала течь. Судья на своем автокаре подъехал близко и смотрел на нас сверху. Прупис поднял голову и сказал судье:
— Не жилец!
Добрыня странно, тонко, по-детски простонал.
Я смотрел на его белое лицо и думал: тебе ведь была предсказана рана. Что это — умение заглянуть в будущее или принесение в жертву?
— Что стоишь? — прикрикнул на меня Прупис. — Каждая секунда на счету!
Я тут же развернул носилки и поставил на землю.
— На мой взгляд, его рана не смертельная, — сказал подъехавший судья.
— Я тоже так думаю, — согласился Прупис.
— Тогда убирайте скорее вашего рыцаря, — сказал судья. — Пора продолжать. Время идет.
— Ничего, продлите время.
— Публика сердится.
Только в этот момент я вновь услышал гул стадиона — он был иной: раздраженный, нетерпеливый.
Квадратный, невероятно сильный Прупис подхватил Добрыню под мышки. Голова его бессильно склонилась. Я взял Добрыню за ноги. Ноги были холодными. Мы положили его на носилки.
Нести носилки было тяжело.
Я видел, что рыцаря, сраженного Добрыней, тоже унесли на носилках.
Мы еще не успели скрыться за деревянной стенкой, как на поле вновь начался бой. Задрожала земля от тяжелой поступи рыцарей, взвыл стадион.
Добрыня приоткрыл один глаз.
— Как наши? — спросил он слабым голосом.
— Не вертись, — сказал Прупис. — И так тяжело тебя тащить.
— Уж тебе-то тяжело! — проворчал Добрыня, но закрыл глаза и замолчал.
Мы втащили Добрыню за деревянную загородку. Батый сидел там на земле, прислонившись к бетонной стенке, и пил из кувшина, который раб держал у его рта.
Поставив носилки на пол, Прупис тут же повернулся к полю, его куда более интересовала судьба боя, чем жизнь Добрыни и Батыя, и мне было неприятно, что он так бессердечен.