Любимец
Шрифт:
— Кто не захочет? — спросил Батый. — Каждый человек хочет жрать и спать.
— А я бы ни за что туда не вернулся.
— Почему?
— Потому что жратва — не главное. Тебя любят — ты сытый, тебя разлюбили — то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.
— И ты с ними в одном доме жил? — спросил Батый, глядя в потолок.
— Конечно. В одной комнате.
— А правда, что у них когти ядовитые?
— Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.
— А на каком вы языке разговаривали? — спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому
— На нашем, на русском.
— И она тебя не придавила? — спросил Батый наконец.
— Ну зачем же меня давить, если она меня любила?
— Лю-би-ла! — Он повторил иначе: — Лю-би-ла… Нет, я рехнусь от него! Лучший друг жабы!
Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи — это странно, но, наверное, возможно — не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение!
Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве.
Господин Ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал
— я люблю мастерить: шить, вырезать, плести…
Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести.
Я больше не пытался выяснить, к чему нас так тщательно готовят. Потерплю — узнаю.
Я выбрал себе хозяином Пруписа. Я же был вчерашним любимцем. А любимец с детства приучен жить при хозяине. Может, другие обитатели нашей школы и не нуждались в хозяине, а мне было тяжко без существа, которому я мог бы подчиняться. Понимая это, я думал тогда, что являюсь исключением среди людей, но потом-то я догадался, что подчинение — обязательное свойство человеческой натуры. Все люди ищут себе спонсора, и если нет настоящего, то находят ему заменитель. Я тогда еще не бывал в других странах и на других континентах, но что касается России, то она, оказалось, всегда была послушной — то начальнику, то революционеру, который этого начальника убил, то следующему начальнику.
Мое терпение было вознаграждено довольно скоро. Дней через пять, когда мы отдыхали после отвратительного упражнения — долгого бега вокруг нашей школы с мешком песка за плечами, — мрачный Гурген сказал:
— Кому это нужно? Судьба и без этого разберется.
— Ей помогать надо, — сказал Батый.
Мы смотрели, как Добрыня направлял оселком свой меч.
— Как девушку гладит, — сказал Гурген.
— Сколько раз он ему жизнь спасал, — заметил Батый.
Я навострил уши.
— Все
— Молчи, — сказал Батый. — Ты здесь только третий месяц, а я уже скоро год. Если все будет нормально, через два месяца перейду в ветераны. А сколько со мной начинали и гикнулись?
— Ничего, завтра встреча товарищеская, — сказал Гурген.
Собеседники замолчали, и тогда я понял, что могу кое-что узнать.
— А что такое товарищеская встреча? — спросил я у Гургена.
— Когда договариваемся, — ответил за него Батый. — Встречи бывают товарищеские, от которых ничего не зависит. На них придумывают всякие трюки — как в цирке. Там по-настоящему обычно не убивают. У нас завтра товарищеская встреча с «Черными Тиграми». Попросись, Прупис тебя возьмет — тебе же надо присматриваться.
Раз уж разговор начался и никто на меня не кричит, можно было спрашивать и дальше:
— А когда нетоварищеская?
— Когда календарная? Или на кубок? Тогда судьи строго смотрят — там труднее. Там погибают. Только кто? Зеленые салаги, вроде тебя. Ветераны решат, кому помереть — обязательно помрешь.
— Как помрешь?
— Ланселот не совсем понимает, зачем он здесь живет, — сказал Гурген. — Он думает, что мы — спортивная команда. А мы гладиаторы.
— Гладиаторы? А Батый говорил — рыцари!
Я вспомнил старый фильм, который показывали по телеку, и спонсоры разрешили мне смотреть его, потому что было не очень поздно. Дело происходило в древней империи, которую, кажется, называли Римской. Там на стадионе сражались люди. Один из них был тяжело вооружен и снабжен сетью, которую он все норовил накинуть на голого юношу с коротким мечом. Тот крутился, прыгал вокруг и в конце концов победил неповоротливого тяжелого воина — госпожа Яйблочко расстроилась, что мне показали такое жестокое зрелище, а сам Яйблочко стал смеяться и говорил, что это такое же ископаемое, как животное мамонт. Помню, он сказал, что такие кровавые зрелища ушли в позорное прошлое.
— Это же запрещено! — сказал я. — Это же ушло в позорное прошлое, как мамонт и Римская империя.
Когда мои соседи отсмеялись, Батый спросил:
— Кто же это тебе рассказал? Может, ты в школе учился?
— Спонсор, — сказал я.
— Именно его и надо было слушаться, — сказал Батый, и в голосе его прозвучала ирония. — Они в этом понимают.
— А я ничего не понимаю! — взмолился я. — Честное слово — я как в лесу! Если есть гладиаторы, значит, кто-то должен на них смотреть и даже получать удовольствие от такого дикого зрелища. Но ведь не в подвале вы устраиваете так называемые «товарищеские встречи»?
— Нет, — Гурген редко улыбался, но за тот день он выполнил три годовых нормы по смеху. — Мы это делаем на больших стадионах. В Москве, в Люберцах, в Серпухове… где мы еще были, Вова?
— Везде были, где стоит жабий гарнизон, — сказал Батый.
— И они вас не арестовали? Не разогнали? Как вам удается от них скрываться?
— Поймешь ты наконец или нет, ископаемый ты человек, что твои любимые спонсоры жить не могут без наших зрелищ, потому что получают на них разрядку.
— Что?