Любимые дети
Шрифт:
— Червячный редуктор, — отвечаю. — Сб. 04—06—11.
Ни слова не говоря, он подходит к столу, роется в чертежах и, найдя, удивляется искренне:
— Точно! Сб. 04—06—11. Ну, и память же у тебя!
— Перекошен вал, — усмехаюсь.
— Согласен, — кивает он.
Берет ключи и, остановив 386-е, открывает дверку и лезет в чрево его. Пытаюсь просунуться рядом, но он отстраняет меня:
— Некуда, места не хватает.
Слышу, как он рассоединяет муфту и начинает раскручивать крепежные болты.
— Не доберешься, — сопит, — плохо скомпоновано.
Я и сам уже это знаю, убедился при доводке.
— Ничего, — вздыхаю, — если пойдет в серию, можно будет доработать.
— Держи! — высунувшись, Алан протягивает мне редуктор.
Беру и едва не роняю его — он
ШУТКА?
Но Алан-то держал его в руках — десять килограммов раскаленного железа.
Не так уж и раскаленного, впрочем.
Алан умоляюще смотрит на меня — брось!
Поворачиваюсь неторопливо и неторопливо иду к верстаку. Останавливаюсь на полпути — все это замедленно, а железо жжет, как огонь, — и спрашиваю, выдержав паузу:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять, — торопливо отвечает Алан.
— А Габо?
— Столько же.
Они ровесники моего брата Таймураза.
— А мне скоро тридцать, — говорю и думаю вдруг, что двадцать девять и двадцать пять — это одно и то же почти, а тридцать — на порядок выше, другое качество, все другое. Но будет ведь и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят, а если повезет, и семьдесят, и восемьдесят — мне?! — едва не вскрикиваю, а память, не спросив на то позволения, продуцирует стихи Мандельштама:
Неужели я настоящий И действительно смерть придет? —и, держа огонь в руках — градусов 90, не больше, хотите попробовать? — я завершаю свой путь, но не жизненный пока, и, поставив редуктор на верстак, слышу:
— А ты ничего парень.
Две взаимоисключающие характеристики, выданные мне в один вечер.
Стою лицом к верстаку, спиной к Алану, а он из чрева 386-го таращится на меня, чувствую, и мне хочется глянуть на свои ладони, но нельзя, надо доигрывать роль до конца, и я играю, и, положив, будто невзначай, руки на тиски, смиряю боль холодом, стою с отрешенным видом, словно задумавшись о чем-то, понтуюсь, как сказал бы Габо, то есть притворяюсь, но и на самом деле думаю о себе, и не восторженно отнюдь, и все нейдет из памяти, тревожа — неужели я настоящий? — и, возвратившись в прошлое, я снова еду с таксистом-клятвопреступником по замороженному городу и говорю, оправдываясь: «Я деревенский», а таксист недоверчиво косится на меня и покачивает головой: «Что-то не похоже».
— Бог в помощь! — глуховатый голос слышу, и это
НАЧАЛО СЛЕДУЮЩЕГО ДЕЙСТВИЯ,
а я все еще держу руки на тисках и пытаюсь разгадать — ах, неужели? — загадку Мандельштама.
Это директор пожаловал к нам собственной персоной, и появись он не вечером, а днем, когда многолюдно, кто-нибудь обязательно заглянул бы в дверь, предупреждая о его приближении, шелест пронесся бы по коридору — директор идет! — человек и должность в едином обличье — Директор. Он не заходит пока, стоит в дверях и смотрит внимательно, но не на нас (Алан торопливо выбирается из 386-го), а на потолок и на стены, и если он заметит на них хоть малейшую трещину или щербинку, сюда обязательно явятся маляры-косметологи, которые замажут, забелят, закрасят то, чего вы бы не углядели при всем старании. Интерьеры наши и наши здания самые ухоженные из ухоженных, и это предмет его особой гордости. Но есть тут и свои проблемы, и одна из них, например, каблучки-каблучища, которыми наши прелестные сотрудницы сковыривают лак с великолепного, блистающего паркета, и как-то раз директор полушутя-полусерьезно заговорил об этом на собрании, и, не удержавшись, я крикнул с места, внес рацпредложение: «Надо им шлепанцы выдавать, как в музеях, или калоши полотняные!», и он ответил, отыскав меня взглядом, сказал с печалью непонятого человека: «Не смейся, сынок, порядок в доме не приносит беды хозяевам».
И вот он входит наконец, а следом за ним — Васюрин, тот самый, главный инженер головного НИИ, доктор наук, о приезде которого мне сообщил Эрнст — реагенты A и B, давление P и катализатор K, если вы помните, — и я усмехаюсь про себя, поняв, что директор не стены осматривал, а нас в первую очередь — мало ли что может случиться в вечернюю смену,
— Здравствуйте! — энергично здоровается Васюрин.
Говорят, что он побочный сын одного из известнейших киноартистов, фамилию которого почему-то произносят шепотом; и криминал его рождения каким-то странным образом воздействует на наших дам, добропорядочных по сути, но так упорно не желающих носить мягкую обувь, и когда он приезжает, а это случается нередко, взволнованный шелест проносится по предприятию — Васюрин! Васюрин! Он действительно похож на многих злодеев, но и похож на многих героев, сыгранных — его отцом ли? — и, как герой, он крепко пожимает нам с Аланом руки и, как злодей, ребром ладони резко постукивает по железному боку 386-го, а постучав, пытливо смотрит мне в глаза.
— Алан, кажется? — спрашивает, вспоминая.
— Бесагурович, — уточняю. — А вас как величать?
— Не балуйся, сынок, — директорская рука остерегающе похлопывает меня по холке, оглаживает, как норовистого коня — тпру-ру-у.
— Юрий Степанович, — с некоторым недоумением отвечает Васюрин.
Я мог бы и не спрашивать, он — лицо известное, основоположник и зачинатель, отец — незаконнорожденный? — молодого нашего предприятия. Так говорят, во всяком случае, и он не отрицает этого, принимая почести, как должное, и популяризируя себя. Приезжая в командировки, даже на самый малый срок, он успевает выступить по телевидению с рассказом об успехах нашей отрасли и предприятия в частности, нанести визиты секретарям обкома и горкома, побывать в театрах и на концертах, но не в качестве рядового зрителя, а с обязательным заходом в артистические гримерные, посетить Дворец пионеров — встреча с интересным человеком, — прочесть лекцию в университете и так далее и тому подобное, включая футбольные матчи с участием местного «Спартака», с посещением раздевалки, естественно, Васюрин и сопровождающие его лица. Живой, приятный в общении — герой, одним словом, он известен в самых различных кругах, и только что не почетный гражданин нашего города, хоть и это возможно в будущем.
Имеет он и оппозицию. Поговаривают — злые языки? — что неуемная энергия его вторична, она лишь результат, первичной же является его любовь к дензнакам любого достоинства, вплоть до разменной мелочи, вот он и хапает, где может, выражаясь по-хамски, а из предприятия нашего родного сделал себе кормушку: заключает договора на какие-то работы, о которых знать никто не знает, — злодей, да и только! — и директор, представьте, потворствует ему, потому что у него, Васюрина, есть рука в главке, и он, директор, имеет тут свою выгоду: и оборудование у нас самое современное, и заказы самые выгодные, и переходящие знамена нам вручают регулярно. Об этом не только поговаривают, но и пописывают, и уже дважды на предприятие приезжала комиссия из министерства, но оба раза уезжала ни с чем, и после первого ее отъезда уволился по собственному желанию главный бухгалтер, а после второго — начальник планового отдела.
ТАКАЯ ИГРА.
«Васюрин приехал, — сообщает мне З. В., а я только что получил техзадание на 386-е, а на улице весна, сияет солнце и девушки прохаживаются с распущенными волосами, а я должен сидеть, чертить эскизы, искать решение. — Вы что, не слышите меня? — бубнит З. В. — Васюрин, говорю, приехал. Надо бы встретиться с ним, проконсультироваться — я думаю, это вам будет полезно».
386-е мы делаем для одного из воронежских заводов, но и Воронеж, оказывается, входит в сферу влияния Васюрина, он и там подвизается, и еще в Одессе, Томске, Ашхабаде — осуществляет художественное руководство, по его же собственному выражению.