Любимые дети
Шрифт:
— Ну? — он отрывается от чертежа.
— З. В. на пенсию уходит.
— Мог бы и пораньше уйти, давно пора.
— Ты знал? — спрашиваю.
— Конечно. Мы уже решили — преподнесем ему цветной телевизор, заслужил старик.
— Слушай, — говорю, — ты бездушный какой-то, железобетонный.
— А ты, видно, и не слыхал никогда, что люди на старости лет уходят на пенсию, а некоторые, я извиняюсь, даже умирают!
— Не слыхал, — отвечаю. — За
— Ладно, — отмахивается он, — хватит сопли распускать. Тебе ли по нему убиваться?
— Да я не в том смысле…
— Зато я в том! Он изжил себя, твой З. В., отделу от него никакой пользы уже, мягко говоря.
— А кто будет вместо него?
— Не знаю, — отвечает Эрнст. — Ходят слухи, что Васюрин нам кого-то подыскал. Из Нижнего Тагила человек…
Или из Вышнего Волочка.
ЧЕЛОВЕК СО СТОРОНЫ.
— Белиберда какая-то…
— Да, — соглашается Эрнст, — пакость.
Будь моя воля, я бы не п о с т о р о н н е г о кого-то, а именно его, Эрнста, сделал начальником отдела. Однако воли моей не так уж много, а по мнению директора, догадываюсь, он слишком молод еще, несолиден:
НИКТО НЕ НАЗЫВАЕТ ЕГО ПО ИМЕНИ-ОТЧЕСТВУ.
— Смотри, — улыбается Эрнст, — рабочий класс тебя требует.
Приоткрыв дверь, в отдел заглядывают, машут мне, вызывая, Алан и Габо.
— Заходите! — рявкаю, подбадривая их. — Смелее!
— Тише, ты! — шикает на меня Эрнст. — Люди работают!
Алан и Габо продолжают махать мне — через порог не переступают, стесняются.
— Иди, — говорит Эрнст, — а мы тут с твоего позволения станину перенесем на кальку.
— Может, я сам перенесу? — морщусь.
— Иди, — подталкивает меня Эрнст. — Ничего чертежу твоему драгоценному не сделается.
Выхожу, пожимаю мозолистые руки трудящихся.
— Ну, — говорю, — рассказывайте!
— Здесь? — мнется в нерешительности Алан. — В коридоре?
— Пошли в отдел, — предлагаю.
— Нет, — упирается он, — надо найти такое место, чтобы никого там не было.
Задумываюсь, но ничего придумать не могу. На предприятии таких мест нет — ни уголков укромных, ни комнаток уютных — не для того создаются промышленные предприятия. Разве что кабинет директора, улыбаюсь про себя, если его самого попросить выйти на минутку. Но директор может и не согласиться…
Заглядываю на лестничную клетку, в клуб наш пресловутый, но там коллеги мои, конструкторы-краснобаи сидят — фиеста продолжается! — сидят и, слышу, о гравитации толкуют, о медитации и левитации.
—
Поднимаемся по лестнице, и сидящие на ступеньках ворчат, пропуская нас, и, конечно, треп заводят:
— Куда путь держите, странники?
— Неужто на чердак?
— Они там самогонный аппарат монтируют!
— Нет, — отвечаю, — собираем прошлогодние ласточкины гнезда. Будем суп варить из ласточкиных гнезд.
— А подают его в бутылках?
— Дадите хлебнуть?
— Придет новый начальник, — обещаю, — тогда и хлебнете.
— Ой, как страшно!
— У нас зарплата слишком маленькая, чтобы чего-то бояться!
Смеюсь, вспомнив, как Алан-2, племянник мой, спросил однажды за столом:
«А что такое — безвременная кончина? Я в газете прочитал»…
Таймураз, просветитель великий, ответил, не задумываясь:
«Так пишут, когда умирает человек, у которого был большой оклад».
Открываю скрипучую, обитую жестью дверь, мы входим в полумрак — пыль, прошлогодняя паутина, — и я говорю:
— Вот вам и тихое место.
Алан достает из кармана листок, разворачивает его и подает мне. Смотрю — эскиз какой-то. Рацпредложение? Но я уже помогал ему оформлять рацпредложения, и, занимаясь этим, мы никогда не забирались на чердак. Приглядываюсь — нечто странное начерчено, не имеющее отношения к нашему производству — транспортное средство некое, коляска, попросту говоря.
— Ты извини, — говорит Алан, — я еще не узнал, где живет тот старик, лекарь. Помнишь, я обещал?
— Да, — киваю, — то ли в Зарамаге, то ли в Хумалаге… Спасибо, мы уже были у него.
— Ну и как? — спрашивает он.
— Никак, — пожимаю плечами, — хоть старик сам по себе и занятный.
Вот и проясняется все понемногу — колясочка-то для Зарины. Но и для меня отчасти, для полноты восприятия, для ощущения многомерности окружающего мира. «Я не муж» — слышу голос собственный и бормочу в задумчивости:
— Значит, коляска?
— Жалко девчонку, — говорит Алан. — Скоро весна, а она ни солнца не увидит, ни свежего воздуха…
— Ни того, ни другого, — подтверждаю задумчиво. — А коляски разве не продаются?
— Не такие, — отвечает он. — На этой можно спускаться и подниматься по лестнице. Видишь?
Подношу чертеж к свету, падающему через люк чердачный, к оконцу мутному, разбираюсь в замысловатой механике: коляска имеет две ходовые системы — может катиться, как ей и положено, но может еще и шагать.