Любимые дети
Шрифт:
А вот и моя комната, светлая и просторная, и все здесь, как прежде: старый шкаф, старый стол, старый диван, и только авторские свидетельства на стене отмечают ход времени — одно, второе, третье, четвертое, пятое, шестое, и за каждым из них год моей жизни, или чуть меньше, или чуть больше, и кто знает, сколько их будет еще, прибавится на стене, и появление их связано с тем, что я до сих пор не уверился, что в мире все верно и непреложно, но с возрастом, догадываюсь, становится легче уповать на незыблемость окружающего и тщетность попыток, и если такое произойдет,
А отец мой каждый год делает одно и то же:
СЕЕТ И СОБИРАЕТ УРОЖАЙ,
и время его остановиться не может.
Вижу на столе стопку книг, подхожу, разглядываю — это учебники для восьмого, девятого и десятого классов. Но Беса учится только в шестом, Алан в пятом, значит, Таймураз готовится здесь к урокам. Но он преподает естествознание, а на столе история, алгебра, русский язык…
Грохот раздается на веранде, возня, сопенье, дверь распахивается, и в комнату, отталкивая друг друга, вламываются братья-хоккеисты. Первым, конечно, проскакивает Алан.
— Бывают летающие тарелки или нет? — спрашивает он, переведя дух.
— НЛО, что ли? — спрашиваю в свою очередь.
— Брат Мурата учится в Москве, в университете, — торопливо объясняет Алан, — и он сказал Мурату, что летающие тарелки бывают, что они…
— Подожди, — останавливаю его, — я ведь не знаю Мурата и брата его не знаю…
— Как не знаешь?! — удивляется Алан. — Он же приходил к нам, когда ты прошлый раз был!
— Кто его отец?
— Джери!
Когда-нибудь я встречу на улице этого самого Мурата, взрослого уже, и, глядя на него с напускной строгостью, проговорю вспоминая:
«Сын Джери? Ты посмотри, как вырос!»
— Так бывают они или нет? — Беса вступает. — Нам надо точно знать.
Людского общества им мало, они испытывают потребность в инопланетянах.
— Нет, — говорю, — точно ответить я не могу. Достоверных фактов их пребывания на земле…
— Значит, не знаешь? — разочарованно вздыхает Алан.
— Так уж получается, — развожу руками, — ничего не поделаешь.
— А ты кто? — спрашивает он вдруг.
— Как кто? — удивляюсь. — Брат твоего отца.
— Это я знаю! А кто ты по должности?
— Инженер-конструктор, — отвечаю.
— Инженер, — повторяет он, словно цену мне прикидывая.
— А кем ты будешь, когда вырастешь?
Он морщит лоб — интересно, что за работа происходит в бедовой его голове? — и, не вдаваясь в детали, но уяснив для себя главное, объявляет по-русски — для большей весомости, очевидно:
— Я буду шишечкой повыше!
— Ну что ж, — усмехаюсь, обескураженный, — задатки у тебя есть… А ты, Беса, — обращаюсь к старшему, — кем будешь?
— А он, как девчонка! — смеется Алан. — Стихи сочиняет!
Он получает в бок локтем, сам отвечает, я разнимаю их, а с веранды слышится голос Дины:
—
Мальчишки выходят из комнаты, мы остаемся вдвоем, и Дина говорит:
— Идем, накормлю тебя. Петушок жилистый оказался, не скоро будет готов, но мы придумаем, найдем что-нибудь.
— Да не голодный я, — мне и правда не хочется есть, — сказал же тебе!
— Ты что, до вечера будешь ждать? Отец и Чермен обедать не придут — уехали в райцентр за семенами. Мать тоже с ними, сестру проведать, давно не была. А у меня выходной, вот и будем пировать вдвоем. Она медсестра, работает в больнице.
— А мальчишки? — спрашиваю.
— За них не бойся, — улыбается она. — Вон пошли уже.
Смотрю в окно — шагают по улице, портфелями помахивают, обсуждают что-то.
— Ну, идем, — зовет она.
— Дина, — прошу, — лучше бы ты на гармошке сыграла.
— Сыграю, — кивает она, — поедим и сыграю…
И вот уже крепкие пальцы ее бегут по клавишам, и гармошка отзывается — ах, как отзывается она! — и звучат мелодии, которые слышал еще мой дед, и слышали те, что лежат в склепе в Далагкау, и мне вспоминается слепой Урызмаг: «Горы спасли наш народ», а в другой, заимствованной памяти моей волнуется степной ковыль, но те же мелодии звучат, те же самые, только гармошки еще нет, она появится позже, в горах уже, в тесноте скал и крепостных башен, и играть на ней будут женщины, и потому, наверное, столько грусти в этой музыке, столько печали об уходящем времени, о жизни, которая так прекрасна и быстротечна — ах, играй, Дина, играй! — эта музыка, как огонь, но сколько тоски в голосе пламени, стремящегося к концу…
— Тебе приятно играть, — говорит она. — Ты хорошо слушаешь.
— Спасибо, — улыбаюсь в ответ. — Играй еще…
Это болезнь такая,
НОСТАЛЬГИЯ,
хоть от нее, как и от скарлатины, никто уже не умирает.
Потом, когда все вернутся домой и Чермен зайдет в мою комнату, я спрошу его:
«Что это за книги на столе?»
«Учебники», — пожмет он плечами.
«Чьи?»
«Я занимаюсь, — признается он смущенно. — Перед детьми неудобно, скоро больше меня будут знать».
Он помолчит, походит по комнате, постоит у окна и скажет:
«Ты только не смейся»…
«Не буду», — пообещаю я.
«В этом году сдам за десятый класс и пойду в заочный сельскохозяйственный. Колхозу нужен полевод»…
«А если бы не нужен был?» — спрошу, вздохнув.
«Что у вас за привычка с матерью?! — вспылит он. — Смотрите на меня так, будто виноваты в чем-то!»
Усаживаемся за стол, все живые и отец, оставшийся в живых, садимся на привычные места, по старшинству: отец, мать, Чермен, я, Таймураз, Дина, Беса и Алан, взрослые и дети, три поколения сразу — трогательная картинка, если взглянуть со стороны, сбывшаяся мечта,