Любимые не умирают
Шрифт:
Мужики барака никак не ожидали увидеть Кольку в хлеборезке. Сюда ставили работать тех, кто пользовался уважением администрации зоны. Все зэки предположили, что Колька ссучился и теперь будет закладывать всех зэков не только своего барака, а и зоны. За ним установили слежку дневальные, шныри и шестерки. Но никто из них не приметил, чтобы мужик пошел в спецчасть или попросился к администрации зоны. Он никогда не подходил к охране, ни о чем не просил. И мужики барака долго ломали головы, как ему удалось втереться из говночистов сразу в хлеборезы! Его спрашивали, но человек молчал.
— Слышь ты! Огрызок! Вякни или размажем! Кого запродал? Сучье семя! Мы все знаем, чего стоит устроиться в хлеборезку. На халяву туда не втиснешься. Меня заложил? — спросил Остап.
— Такое говно никому не нужно!—ответил Колька и рассказал, как ушел из ассенизаторов. Он умолчал о своем отце. А ведь это и помогло ему в разговоре с начальником спецчасти. Но зэки не поверили. Многие из них, получив большие сроки, отсидели уже по нескольку лет, но от администрации и спецотдела получали только наказание, отсидку в штрафном изоляторе, лишение почты на месяц, запрет на отовариванье продуктами в ларьке.
Но Кольке нечего было добавить к сказанному. О своем отце он не распространялся. Остапа бесило, что никак не может вырвать из этого корявого, неподатливого мужика сущую правду. Колька не понимал, чего от него хотят. А за ним следили всюду. Но бесполезно. Сколько его били в бараке, в бане, он сбился со счета. И Колька уже невольно обделял их на хлебных пайках. Ведь надо ж было хоть как-то защищаться. Ему ничто не проходило даром. Его били чаще и больнее других. Именно потому, свое окруженье считал стаей. Странно, что именно в зоне ему часто вспоминалась Катька. Ведь теперь он находился в ее положении и на своей шкуре испытывал, каково приходилось бабе?
— Катька! Оглобля! Вот выйду на волю и больше никогда тебя не обижу,— обещал бабе, ложась на шконку. Он просил жену придти во сне. Но та в упор не появлялась к нему.
— Нет у нее никого. Да и кому она нужна? Работает дворником. На морду глянешь, не верится, что ей и сорока нет. Смотрится старухой. Никто не верит, что она моя невестка. Димка твой учится в школе. Спрашивала я о нем. Говорят, что у него неплохие данные к точным наукам. Во всем остальном обычный мальчишка. Правда, уже интересуется девчонками. Соседи видели, мне сказали. Была я дома. Там порядок. Катька, кажется, пить бросила. Ходит злая. Когда я приезжаю, разговаривает через силу, сквозь зубы. А я и сама вижу, много в квартиру купила. Заменила старую обстановку. Теперь у них уютно. А сама как пугало ходит. Такую ночью выпусти на улицу, от нее не только люди, черти разбегутся во все стороны. Совсем не следит за собой баба. А Димка меня уже ни Петровной, бабушкой зовет. И не прячется, не убегает, когда я к ним приезжаю. Даже поесть предлагает. Рассказывает, как живут. Поделился, что хочет стать оператором и работать в системе компьютерной связи. Ну, а Катька теперь устроилась смотрительницей кладбища. Покойников сторожит. Они, завидев ее, из могил не выскакивают. Ох, и страшная баба! От нее бомжи и те разбегаются в ужасе. Кому нужна такая уродка. Мы с нею почти не разговариваем...
Колька, читая письмо, морщится, словно его снова избила не щадя свора зэков.
Вот так и в этот вечер сел писать письмо матери. Расположился на тумбочке, и едва написал первые строчки, резко моргнула лампочка, внезапно упало напряжение, и над щитом полетели искры. Загорелись провода. Колька подскочил к щитку, выключил рубильник. В бараке стало темно. Лишь дымились провода, и удушливый запах гари стойко повис в бараке.
— Что это? Короткое замыкание?
— Отчего оно? — загалдели зэки.
В барак влетела охрана. Кто-то из них снаружи заметил яркие вспышки в бараке и, не поняв, что же случилось, поднял по тревоге караул.
Кто-то предположил вслух, что, устроив поджог барака, уйдет часть заключенных в бега. Им главное отвлечь внимание охраны.
В темноте ничего не видно. Лишь крепкий мат сыплется со всех сторон.
— Слышь, Шибздик! Ты вырубил, ты и включи свет. Или впотьмах канать? — подал голос Остап.
— Заткнись, чокнутый! Если б не вырубил, всех вас поджарило б. Или не понял? Вон гляди, хвосты проводов еще дымят.
Барак проветрили, погасили тлеющие доски и провода. Кто-то чертыхал старую допотопную проводку. И только Николай сидел, скорчившись, обжег ладони. Сразу не почувствовал. Старший охранник вызвал врача и повел Кольку в больничку.
— Да у вас не только руки, а и лицо задело, шею,— осмотрел мужика врач и, смазав ему обожженные места, оставил на ночь в больнице под наблюдением.
— Эх-х, падлы! Мужик за всех вас себя подставил. Успел выключить рубильник. Иначе что было б! Ему всю морду и руки искры опалили. Хорошо если останется зрячим. А вы его тут склоняете! Козлы вы, не мужики! — вернулся охранник, принеся с собой несколько свечей, и сказал, что утром электрики отремонтируют щиток и проводку.
Через неделю Колька вернулся в барак. Увидел начатое письмо. Понял, что его читали все зэки.
Он не узнал мужиков. Их словно подменили. Кольку позвали к столу. Из всех тумбочек вытащили харчи, какие прислали из дома.
— Ешь Огрызок! Тут вот мать колбасу подкинула. Свою, домашнюю. На прошлой неделе получил. Хавай, сколько влезет! — совал сосед, не разговаривавший с Колькой больше года.
— А ты вообще за что сел? — внезапно спросил Остап.
— За свою дурь! Был бы поумнее, канал бы на воле. Не столько баба, сколько сам виноват. Если дождется, выйду, пальцем не трону никогда! — пообещал глухо.
— Ну и дурак! Настоящий лопух! Бабье всегда надо в железном кулаке держать, чтоб ни бзднуть, ни дохнуть лишку не могли. Иначе за мужиков перестают держать. Хлябало отворяют и на нас бочку катят. Вот и я влип за бабу. Аж на целых пять лет. Теща треклятая извела. Все зудела на мозги. То я плохо воспитан, за столом чавкаю, то во сне конем храплю, всем спать мешаю, то нет у меня культурного обхожденья, и на каждом слове матерюсь, да так что ей гадко в одном доме со мной жить. А потом и вовсе скотом, хряком обозвала. Ну, я покуда был тверезый, терпел эту говенную бочку. Конечно, грызлись, но без дыма. Жена нас раскидывала по разным комнатам, покуда не остынем Вот так десять лет с ней мучился, ни куска хлеба без ее попрека не съел.
— А сам работал? — перебил Остап.
— Попробовал бы с ней хоть на день дома остаться! Без выходных и праздников таксистом вкалывал. Весь заработок и калым жене отдавал. Я ж, когда к ним пришел, они даже пылесоса не имели. Тут же я и холодильник, и стиралку, и телик с видиком приволок. Старую мебель сменил на новую. Жена не нарадуется. Двоих сыновей мне родила. А старая галоша все воняла. Ну сколько можно терпеть? А тут как на грех, выпил...
— А чего свою квартиру не купил и не ушел от нее?