Любимый незнакомец
Шрифт:
– Как ты его назовешь?
– Чарли.
– Хорошее имя.
– Они ведь умерли? – спросила она. Ей не хотелось говорить о Чарли. Ей хотелось к маме. Хотелось, чтобы папочка вышел из дома и велел Мэлоуну и другим полицейским убираться восвояси.
Мэлоун снова чертыхнулся, и на этот раз она расслышала его слова. Он перекрестился и взглянул на нее. Глаза у него блестели, а губы дрожали.
– Да, Дани. Они умерли. Мне ужасно жаль.
Люди умирали. Их сердца переставали биться. Последний вдох срывался с губ, и свет угасал. Смерть не походила на заглохший мотор, на моргнувшую и погасшую лампочку, хотя по-своему была им сродни. Движение, присутствие, бытность… а потом ничего. Грязная перчатка на мостовой, отлетевший в сторону сапог обезножевшего солдата. За свою жизнь Майкл Мэлоун повидал слишком много безруких, слишком много безногих людей. Смерть была так беспощадна. Так неумолима. От нее никому не удавалось уйти.
Душа отлетала быстро. Если душа – или то странное нечто, которое именуют сознанием, – вообще существовала, то подле тела она не задерживалась. Она мчалась прочь. А плоть немедленно переходила во власть смерти, серолицей, дурно пахнувшей смерти. Он видел это тысячи раз.
В детстве он воображал, что видит души. Он даже рассказывал матери о разноцветных, словно написанных акварелью тенях, что порой окружали головы и плечи людей. Тени были розовыми и лиловыми, белыми и желтыми, он видел их вполне четко, а еще видел свечение, исходившее от него самого, когда уголком глаза ловил в зеркале свое отражение. Мать верила ему, говорила, что у него дар. Когда-то его свечение было теплым, но он уже много лет его не видел. От его матери тоже шел теплый свет, и он видел, как этот свет угасал. Быть может, мать, умерев, забрала его дар с собой.
Он не знал, что происходит с душой, когда человек умирает не вмиг, а постепенно. Мать умирала постепенно. Он всегда считал, что душа подобна жаркому пламени, которое ярилось и ревело, пока все вокруг не обращалось в угли, уже не способные зажечь новое пламя. Человеку, и мужчине, и женщине, лучше было бы умирать сразу, в одночасье, чтобы душа не вилась возле тела, а отрывалась и улетала прочь.
Он боялся, что медленное умирание сгубило дух его матери. Он до сих пор этого боялся. Но теперь ведь она свободна? Он на это надеялся. Сам он свободным не был. Но надеялся, что свободна она. И малышка Мэри. И крошка Джеймс. Быть может, теперь его мать и его дети были вместе. Мысль об этом утешала его, когда больше ничто не могло утешить.
Но теперь он не знал, как утешить Дани Флэнаган.
– Они ведь умерли? – спросила Дани. И в ответ он сказал ей правду. Да, Джордж и Анета Флэнаган действительно умерли.
Он думал об этой странной девочке. Свой невозможный, невыносимый вопрос она задала так тихо и мягко, словно все знала заранее. От ее спокойного самообладания, от этого бесстрастного утверждения у него волосы встали дыбом. Но потом глаза у нее заблестели, и слезы тихо побежали вниз по щекам. Устыдившись собственных мыслей, он выудил из кармана Зайчика и всучил ей. Он даже задуматься не успел. Позднее он клял себя за то, что отдал ей эту ценность, но тогда ему просто хотелось дать девочке хоть что-то. Был канун ее дня рождения. Ей исполнялось десять, и она была еще более одинока, чем он. Так что он отдал ей розового зайчика своей Мэри.
Зайчик был небольшой. Помещался в кармане. В последние полгода он всюду носил его с собой. Дани взяла игрушку и крепко, чуть не с отчаянием, вцепилась в нее обеими руками.
Она подняла на него полные слез глаза и смяла пальцами тряпочную игрушку. Утерла мокрые щеки. Потом она отвернулась, не выпуская его подарок из рук, и на лице у нее появилось другое, отсутствующее выражение. Шок. Бедная девочка потрясена.
– Зайчик, – пробормотала она.
– Да. Это зайчик. Он приносит удачу. Обними его, а мы пока разберемся, что тут случилось. Ладно?
– Но ведь это зайчик Мэри, – тихо сказала она.
– Что… что ты говоришь? – прошептал он.
Она не ответила.
Конечно, он ее неправильно понял. Во всем виновато его собственное безумие. Его собственная тоска. И вина. Она снова подняла на него пустые глаза. Глаза, которые так поразили его там, в кухне. Левый был светлый, бледно-голубой, а правый – карий, как у него. Теперь, в полутьме, он не различал цветов и лишь видел, как мерцают ее глаза – один куда светлее другого.
– У вас есть д-дочка? – спросила она.
Сердце замерло у него в груди. Так случалось каждый раз. То же чувство. Та же внезапная пустота внутри, тот же ком в горле.
– Нет, – тихо ответил он. – Больше нет.
– Хорошенький зайчик, – сказала она, вновь сминая потертую ткань. Она поднесла зайчика к груди, словно он мог ее утешить, прижала его к себе обеими руками и закрыла глаза.
– Мэлоун, соседка говорит, что присмотрит за ней. С семьей уже связались, – рявкнул Мерфи с порога задней двери.
Мэлоун и Дани Флэнаган вздрогнули от неожиданности. Она взглянула на него широко распахнутыми глазами:
– Мистер Мэлоун, я хочу посмотреть на папу с мамой. Пожалуйста.
– Нет, детка. Прости, нельзя.
– Прошу вас.
Ему нужно было задать ей еще пару вопросов, но он не понимал, насколько сильно можно давить.
– Дани, ты видела, что случилось?
– Нет. Но вы здесь. А они там, внутри. Они бы позвали меня, если бы могли. Стали бы меня искать. Но они просто лежат там, и все. Вы же видели.
Долго они там не пролежат. Едва шагнув за порог, Мерфи заявил, что это убийство и самоубийство, а соседка, некая миссис Яна Терстон, подтвердила, что Флэнаганы частенько ссорились.
Джордж Флэнаган был грубиян. Он водился с парнями из Килгоббина. Их вроде называют бандой с Норт-Сайда. Жили они плохо, вечно ругались да дрались. Анета не раз прибегала ко мне в слезах. Я слышала выстрелы. Так, значит, он ее убил?
– Я отведу тебя к миссис Терстон, – сказал он. Он был простым полицейским. Ему всегда доставались самые дрянные задания. Правда, сегодняшнее дело оказалось худшим из всех, что ему поручали.
– Не хочу к миссис Терстон, – ответила Дани. – Она не любит ни меня, ни маму.
Он нахмурился:
– Это еще почему?
Миссис Терстон обставила все так, словно они с Анетой Флэнаган очень дружили. Ей было что порассказать о случившемся. Правда, сам Мэлоун пока не видел ровным счетом никакого смысла в том, что случилось в этой кухне.
– Она завидовала маме, – прошептала девочка. – Говорила ей гадости и однажды попыталась поцеловать папочку. Не верьте тому, что она говорит. Она плохая.
Вот же черт. Мэлоун примерно так и решил, едва эта миссис Терстон раскрыла свой накрашенный рот.