Любимый незнакомец
Шрифт:
– Ты ведь сам купил его, Майкл. Так пользуйся, – сказала Молли.
Он подумывал отправиться поездом, но решил, что собственный транспорт может ему пригодиться. Он не будет играть определенной роли, не станет никем притворяться. Для начала он просто осмотрится. Его босс, Элмер Айри, ждал от него новостей и регулярных отчетов – хотя присутствие Мэлоуна в Кливленде и не считалось заданием. Официально у него начался оплачиваемый отпуск.
Молли сберегла часть вещей, которыми он обзавелся в годы работы с Капоне. Пара шелковых костюмов, белая фетровая шляпа, блестящие черно-белые туфли, которые он очень любил.
Он рассчитывал, что поездка из Чикаго до Кливленда его развлечет. Водить он любил, но попал в снегопад и был вынужден пережидать его у Двадцатого шоссе, в придорожном мотеле, где было холодно и бесприютно, как в каком-нибудь Тимбукту. Он так замерз, что лег спать прямо в плохо сидевшем на нем шерстяном костюме и пальто, которые купил к похоронам, завернувшись вдобавок в поеденное молью и крысами покрывало. Он уехал, как только расчистили дороги, но все равно провел в этом мотеле чересчур много времени.
Когда он в конце концов добрался до Кливленда – днем позже, чем намеревался, страшно усталый, в дурном настроении, – то совсем не обрадовался сумеркам, которые стали сгущаться уже в четыре часа пополудни. Евклид-авеню сияла праздничными огнями, но город показался ему изнуренным, а немногочисленные прохожие, которых он заметил на улицах, шли быстрым шагом, не глядя по сторонам, сунув руки в карманы.
Отовсюду веяло тоской и отчаянием.
Он свернул к югу, на Восточную Пятьдесят пятую улицу, следуя по маршруту, который проложил, когда в последний раз смотрел в карту. Маршрут был не самый короткий, но зато он давал возможность оценить атмосферу района. Мэлоуну она пока что совсем не нравилась. Бродвей пересекал Пятьдесят пятую под острым углом, и он снова свернул направо, изучая район, делая заметки в уме. Банк, театр, библиотека. Он проехал еще несколько кварталов. Нужный дом стоял на южной стороне улицы. Он проехал мимо и развернулся на перекрестке, чтобы подъехать прямо ко входу.
Особняки здесь были красивые, как и говорил Элиот, но прямо под окнами грохотали трамваи, лишая трехэтажных викторианских дам былого величия, так что те напоминали теперь картонные дома с привидениями, которые потехи ради строят на ярмарках.
Целый квартал прямо напротив дома занимала больница Святого Алексиса, с крестами на крыше и тремя одинаковыми голландскими щипцами, делившими здание на три равные части. Сбоку к зданию больницы было пристроено небольшое кафе, лишь подчеркивавшее, что в районе не нужны больше старые, величественные викторианские здания, в которых, однако, по-прежнему теплилась жизнь.
В одном из трех особняков, занимавших квартал напротив больницы, помещалась частная клиника, в другом – похоронное бюро, а на третьем попросту значилось «Кос». К дому вела широкая, пустая подъездная дорожка, но он на нее не свернул. Он остановился у тротуара, прямо напротив входа, и хмуро уставился на вывеску. Фамилия показалась ему знакомой, но он никак не мог припомнить откуда.
Он снова сверился со своей картой и с записями Элиота.
Адрес верный: дом 5054 по Бродвею. Элиот говорил, это швейное ателье. Фамилия скорее подошла бы нотариусу. Когда живешь рядом с похоронным бюро, куда разумнее заниматься оформлением завещаний.
Он поправил галстук и взглянул на свое отражение, отметив, что тени под глазами превратились в мешки, а на щеках слишком заметна щетина. Заметив движение у пассажирской дверцы, он повернулся и увидел, что к входной двери дома подошла женщина. Двигалась она быстро, и потому он решил, что она молода, хотя сказать наверняка было сложно: на ней было слишком широкое пальто с подвернутыми рукавами, толстый коричневый шарф и вязаная, плотно прилегавшая к лицу шляпка, из-под опущенных полей которой лишь чуть виднелись довольно светлые локоны.
Зазвенели больничные колокола, и женщина обернулась, замерла, словно ей нравилось слушать их перезвон, предоставив Мэлоуну возможность рассмотреть кусочек ее щеки и раскрасневшийся кончик носа. Потом она снова отвернулась и открыла парадную дверь: та радостно скрипнула в ответ, словно подтверждая, что здесь будут рады всякому посетителю.
Он решил подождать, пока женщина выйдет из ателье. Ему не хотелось расспрашивать про комнату при любопытных клиентах. Правда, быть может, она здесь живет. Или работает. Он взял листок бумаги, на котором значились подробности о залоге, оставленном за жилье, сунул его в нагрудный карман и, оставив все вещи в машине, зашагал к дому.
Ателье, пахнувшее кожами и крахмалом, все было заполнено старательно расставленными манекенами, зеркалами, стойками для одежды, призванными создать ощущение большого пространства и изобилия – хотя на деле здесь не было ни того ни другого. У стены выстроились стеллажи с рядами шляп, и мужских и женских. Напротив тянулись стеклянные витрины с пуговицами, мотками лент и образчиками тканей. Портновский табурет и ширма стояли без дела, но за стеклянной витриной, служившей также прилавком, слышалась какая-то возня. Когда он вошел, звенькнул висевший у дверей колокольчик, и почти сразу из-за прилавка выглянула женщина, которую он только что видел на улице. Кажется, она убирала свои вещи под стойку, но еще не успела снять ни пальто, ни шарф.
– Извините, сэр, я сейчас же вас обслужу, – сказала она, водружая на нос круглые очки с желтоватыми стеклами. Это лишь усилило ее сходство с совой, взъерошившей от холода перья. Она снова нырнула под прилавок, и ему показалось, что он услышал, как она стаскивает с ног сапоги.
– Я насчет комнаты, – сказал он, снял пальто и перекинул его через руку. Шляпу он тоже снял – подумал, что невежливо будет стоять посреди ателье с покрытой головой и в верхней одежде. Но, услышав ответ, он решил было, что поторопился.
– Ах да. Понимаю. Мне очень жаль, сэр, но я уже сдала комнату.
– Даниела? – донеслось откуда-то из глубин ателье, и к прилавку, опираясь на трость, приблизилась старуха в платье, пошитом еще в прошлом веке. Ее волосы были стянуты на затылке так туго, словно она хотела тем самым вернуть былую гладкость морщинистым щекам. У старухи были живые, цепкие глаза, высокие скулы и прямая спина.
– Я здесь, тэтка, – отозвалась молодая женщина и снова вынырнула из-под прилавка. Пальто она до сих пор не сняла, но Мэлоун подумал, что она наверняка успела переобуться. Старуха ахнула: