Любимый жеребенок дома Маниахов
Шрифт:
— Вечер прохладный, господин Маниах, — сказал голос на моем родном языке. — Носилки ждут на краю площади. Мы пойдем туда, когда вы пожелаете.
Я скосил глаза: моя охрана взяла меня в кольцо, внутри которого поместился и несчастный Феофанос.
Я жив.
Я иду через площадь среди толпы, чье странно праздничное настроение не испортят никакие убийцы.
Я сажусь в носилки, жестом приглашаю туда же Феофаноса — пусть уж заночует в моем обширном доме, ведь совсем поздно — и закрываю глаза. Носилки мягко качаются.
Но это еще был не последний эпизод долгого, долгого дня.
Почти добравшись до монастыря Студиоса у стены, мы снова услышали гул толпы и музыку в ночи. Феофанос с любопытством прислушался.
— Да вот же она, — сказал он. — Та самая новая песня про героя. А безопасно ли будет?.. Да о чем я, у вас же охрана.
Я был измучен настолько, что мне уже было все равно — качаться в носилках, выставлять из них дрожащую ногу и искать ею землю…
Вокруг была тьма и огни.
В темноте здесь ходят по улицам с огнями: или свечки в металлической сетке, или факелы, из-за них ночной город с вершины какого-нибудь холма похож на живое, еле заметно шевелящееся море огней. А ниже — где-то там настоящее море, но и оно — всего лишь движущиеся огни, факелы для вечернего лова на лодках и кораблях, иногда среди этого опрокинутого звездного неба ползет огненная цепочка. Это борт какого-нибудь императорского дромона, тяжелого, невидимого во мраке гиганта, движущегося к военному порту — Буколеону, встроенному в стену дворца.
Здесь, вокруг нас, огоньки двигаются быстро, качаясь вверх-вниз, казалось, они рассыпаются со стеклянным стуком по кремню камней под ногами — и все, веером, собираются под шум шагов в одном направлении, к перекрестку, где превращаются в широкую диадему света.
Там пели флейты, звенели два бубна — как у нас в Самарканде, и еще арфа.
Ну, конечно, это была она, кто же еще. Даниэлида, в темном плаще, с угольно-черными волосами, на резко очерченном лице ее плясали отблески огней. К ней протягивали руки, бросали под ноги монеты — их никто не собирал, потому что музыка звучала в жестком ритме, ее невозможно было остановить.
Вот Даниэлида среди ковра монет высоко подняла арфу над толпой и начала длинным твердым ногтем мерно бить по струнам — и хлопающие в такт ладони зазвучали, как морской прибой.
Она здесь не та, что с нами, в Юстиниане, понял я. Ее песни звучали там по-иному. В общем — вполголоса, иначе они разбудили бы городок на холме. Здесь каждое ее слово эхом отзывалось среди старого камня этого города. У нее ведь низкий голос, понял я в некотором удивлении, а на высоких нотах он звенит, звенит сильно, свободно, радостно, и все с замиранием ждут именно этих нот.
Так мы и стояли среди десятков огней и слушали песню про всадника, который повел кавалькаду ромэев на дракона. Странно сдавливало горло, но это было все равно, ведь на меня здесь никто не обращал внимания.
И только дома, почти падая на руки слуг, я услышал, наконец, что произошло, почему город бросил все и вышел на улицы, благодарить своего бога, танцевать и веселиться.
Потому что он победил, Константин, пятый из властителей с этим именем.
Он, конечно, победил.
Император возвращался с гвардией в столицу. Он уже был совсем близко.
ПОРТА ТРИУМФАЛИС
Великими военными кампаниями считают, похоже, те, при которых полководец ко всеобщему изумлению превращает неизбежное — по собственной же глупости — поражение в победу. К сожалению или счастью, я сам участвовал именно в такой войне, и чудом остался жив, но никогда не забуду и тоскливый ужас при виде ползущей на нас через поля и холмы стотысячной армии, и свое изумление от того, как неожиданно эта армия превратилась в ничто. Изумление, впрочем, длилось недолго, помню только, как я рассматривал пару мгновений кровавый наконечник стрелы, торчавший из моей груди — ведь, честное слово, только что его тут не было — а дальше начались долгие дни боли и забытья.
То, что произошло этим летом и осенью в горах и долинах Армении, поражением не пахло ни в какой момент. Константин не оставил противнику ни единого шанса. Казалось, на тысячи фарсангов вокруг доносился веселый хруст — взламываемых границ, разрушаемых крепостных стен. Он долго готовился к этой кампании и быстро делал свое дело.
На моих глазах он обратил в бегство армию хорасанцев Халида ибн Бармака и этим не позволил никому отвлечь себя с юга — на месяц, по крайней мере. После чего с какой-то удивительной скоростью он провел армию на север и перешел границу без единого боя — потому что врагам его было не до сопротивления, именно к этому моменту (молодец Феоктистос и его тайное ведомство!) восставшие жители захватили Феодосиополис. Дальше лежала Мелитина, у ее стен навстречу Константину вышла конница арабийя, и была стерта в порошок практически мгновенно. Оставался сам город, но для чего-то ведь существуют техниты — их осадные машины начали с пугающей систематичностью рушить стены. Город сдался.
Конечно, еще стояла Самосата, но это было уже просто смешно. Император, наверное, мог бы вообще не беспокоиться о ней. Он, впрочем, побеспокоился, очень быстро, остановить его никто не смог.
Несколько последующих недель в столице обсуждали даже не саму цепочку стремительных побед, а другое — как это император сумел вторгнуться на вражескую территорию всего-то с пятнадцатитысячным (ну, пусть двадцатитысячным) войском и не только за три недели стать полным хозяином всех окрестных земель на много дней пути, но не потерять и двухсот воинов.
Они сейчас почти все вытягивались в сияющую начищенным железом цепочку по ту, внешнюю сторону Порта Триумфалис, все еще называвшихся на забытом здесь языке того, несуществующего Рима — у тяжелой двойной угловой башни на берегу моря, в середине которой чернел полукруг ворот.
Более того, из похода пришло намного больше воинов, чем отправилось в него. Потому что Константин хорошо понимал, что его армии не хватит для того, чтобы удержать Армению. И он ушел, заслонившись горами и ущельями Тауруса, взяв с собой самое дорогое, что было — людей.
Тысячи и тысячи крестьян, ремесленников, солдат, женщин, детей оставили пристыженным арабийя опустевшую местность с аккуратно, грамотно и тщательно уничтоженными крепостями и укреплениями. Империя встретила новых ромэев золотыми плодами осеннего урожая, городками типа Юстинианы, где места и земли было сколько угодно, как и соотечественников, открывавших ворота храмов, в которые можно было заходить без страха, каждый день.
А солдат, с их репутацией лучших из лучших, ждали императорские тагмы и фемное ополчение Армениакои. Как, впрочем, Фракия, Каппадокия и сама королева городов, готовящаяся к зимним празднованиям столица.