Любите ли вы Брамса? (сборник)
Шрифт:
— Не знаю… Но если и замужем, то замужество неудачное. У нее были денежные затруднения. Потом они уладились, и она сразу повеселела. Я очень люблю женщин, которые радуются деньгам.
Мадемуазель Алис пожала плечами.
— Значит, вы всех подряд любите!
— Почти всех, — уточнил Симон. — За исключением очень молоденьких.
Он открыл папку с делом. Дверь распахнулась, и мэтр Флери просунул голову между створками.
— Месье Ван ден Беш… на минуточку!
Симон переглянулся с секретаршей. Потом поднялся и прошел в кабинет, обставленный в английском стиле, ненавистный ему своим безукоризненным порядком.
— Вам известно, который час?
Мэтр Флери пустился превозносить точность, трудолюбие и закончил свою пространную речь похвалой своему собственному долготерпению и долготерпению мадам Ван ден Беш. Симон глядел в окно. Ему казалось, будто когда-то, очень давно, он уже присутствовал при точно такой же сцене, всю свою жизнь проторчал в этом кабинете английского стиля, вечно слушал эти речи; ему чудилось, будто что-то невидимое сжимает его кольцом, душит, грозит умертвить.
«Что я, в сущности, делал, — внезапно подумалось ему, — что я делал целых двадцать пять лет: только переходил от одного учителя к другому, вечно меня распекали, да еще считалось, что мне это должно быть лестно!» Впервые в жизни этот вопрос встал перед ним с такой остротой, и он машинально произнес:
— Что же я делал?
— Как что? Вы, дружок, вообще ничего не делали, в этом-то вся трагедия: вы ничего не делаете.
— Думаю даже, что я никого никогда не любил, — продолжал Симон.
— Я вовсе не требую, чтобы вы влюбились в меня или в нашу старушку Алис, — взорвался мэтр Флери. — Прошу вас только об одном — работайте. Есть пределы и моему терпению.
— Всему есть предел, — раздумчиво подхватил Симон. Он почувствовал себя погрязшим в мечтах, в бессмыслице. Будто он не спал дней десять, не ел, умирает от жажды.
— Вы что, издеваться надо мной вздумали?
— Нет, — ответил Симон. — Простите, пожалуйста, я приложу все старания.
Пятясь задом, он вышел из кабинета, сел за стол и, не замечая удивленного взгляда мадемуазель Алис, обхватил голову руками. «Что это со мной? — думал он. — Да что же это со мной?» Он пытался вспомнить: детство, проведенное в Англии, студенческие годы, увлечение, да, увлечение в пятнадцать лет подругой матери, которая и просветила его в течение недели; легкая жизнь, веселые друзья, девушки, дороги под солнцем… все кружилось в памяти, и ни на чем он не мог остановиться. Возможно, ничего и не было. Просто было ему двадцать пять лет.
— Да не расстраивайтесь вы, — сказала мадемуазель Алис. — Вы же знаете, он отходчивый.
Он не ответил. Он рассеянно чертил карандашом по бювару.
— Подумайте о вашей подружке, — продолжала, уже встревожившись, мадемуазель Алис. — А еще лучше — о деле Гийо, — поправилась она.
— Нет у меня никакой подружки.
— А как же та, с которой вы встретились нынче утром, как ее зовут?
— Не знаю.
И верно, он не знал даже ее имени. Ничего не знать о ком-то в Париже — уж одно это было чудесно само по себе. Было нечаянной радостью. Существует кто-то, про кого можно придумывать круглые сутки все, что заблагорассудится.
Растянувшись на кушетке в гостиной, Роже, усталый, медленно покуривал сигарету. Мало того, что он провел утомительный день на дебаркадере, следя за прибытием грузовиков, — когда он уже совсем собрался идти завтракать, пришлось срочно выехать на Лилльское шоссе, где произошла авария, которая обойдется ему в сто с лишним тысяч франков. Поль убирала со стола.
— Ну а как Тереза? — спросил он.
— Какая Тереза?
— Мадам Ван ден Беш. Сегодня утром я, бог знает почему, вдруг вспомнил ее имя.
— Все устроилось, — ответила Поль. — Я займусь ее квартирой. Я тебе нарочно ничего не сказала, я же знаю, что у тебя куча неприятностей…
— Значит, ты полагаешь, что я способен огорчиться, узнав, что у тебя больше нет неприятностей. Так, что ли?
— Нет, я просто думала, что…
— Ты, Поль, очевидно, считаешь меня чудовищным эгоистом?
Он сел на диван, уставился на нее своими голубыми глазами; вид у него был свирепый. И ей же еще придется его успокаивать, клясться, что он лучший из людей — в известном смысле это было правдой — и что он дал ей много счастья. Она подсела к нему.
— Ты не эгоист. Ты слишком занят своими делами. Естественно, ты о них и говоришь…
— Нет, я хочу сказать: в отношении тебя… Считаешь меня чудовищным эгоистом?
Он понял вдруг, что думал об этом целый день, очевидно с тех самых пор, как накануне оставил ее у подъезда и заметил ее смятенный взгляд. Она колебалась: ни разу еще он не задавал ей такого вопроса, и, возможно, сейчас-то и наступила минута для откровенной беседы. Но сегодня она чувствовала себя уверенно, в хорошем настроении, а у него такой усталый вид… Она не решилась.
— Нет, Роже, не считаю. Правда, бывают минуты, когда я чувствую себя немножко одинокой, не такой уж молодой, не всегда могу за тобой угнаться. Но я счастлива.
— Счастлива?
— Да.
Он снова прилег на диван. Она сказала «я счастлива», и тот третьестепенный вопрос, который мучил его целый день, отпал сам собой. Вот и хорошо
— Послушай-ка, все эти случайные истории, они… словом, ты отлично знаешь им цену.
— Знаю, знаю, — подтвердила она.
Она поглядела на него, на его закрытые глаза; какой он все-таки ребенок. Лежит себе на диване, такой большой, такой грузный и спрашивает совсем по-детски: «Ты счастлива?» Он протянул к ней руку, она взяла ее в свои и села рядом. Он все еще не открывал глаз.
— Поль, — произнес он. — Поль, ты ведь знаешь, без тебя Поль…
— Знаю…
Она склонилась над ним, поцеловала в щеку. Он уже спал. Неуловимым движением он высвободил руку из рук Поль и положил ладонь себе на сердце. Она открыла книгу.
Через час он проснулся, очень оживленный, взглянул на часы и категорически заявил, что самое время идти танцевать и пить, чтобы забыть все эти чертовы грузовики. Поль клонило ко сну. Но если Роже заберет себе что-то в голову, никакие доводы не помогут.