Любивший Мату Хари
Шрифт:
— Он мог, конечно, лгать, широко заявляя о незначительной улике, чтобы поддержать продвижение своего дела.
— Он мог также снимать с Маргареты последнюю мерку. Мартин, мне нужно ещё несколько недель. Мне нужен пропуск и несколько недель за границей.
Саузерленд смотрел на пустую улицу и качал головой:
— Вы, кажется, не понимаете. Даже если бы вам разрешили увидеть её...
— Нет, я не хочу увидеться с Зелле, Мартин. Я хочу поговорить с Рудольфом Шпанглером.
Саузерленд смотрел на окружавшие их многоквартирные дома — ряды окон, закрытых
— Бога ради, Ники, постарайтесь взглянуть в лицо...
— И подумайте, не сможете ли вы добыть мне копии тех телеграмм.
Грей провёл остаток дня в приготовлениях. Он уничтожал компрометирующие записки и рисунки. Он опустошал ящики и паковал чемодан. Он извлёк большую часть своих сбережений. Он удерживал себя от выпивки. В этом, может, и не будет необходимости, но не смог удержаться от привычки и вычистил оружие — американский автоматический револьвер 45-го калибра и тот же зазубренный штык.
Когда закончил, он сел за стол и написал ей:
«Дорогая Маргарета, после всего того, что мы наделали...»
Туда же он вложил рисунок — кошка на стуле в залитой светом комнате. Он полагал, что ей ни в коем случае не дадут письмо, но, по крайней мере, могут отдать рисунок. Какой может быть смысл в том, чтобы отказывать ей в безобидном рисунке безобидного английского любовника?
Глава двадцать девятая
Телеграммы, упомянутые в досье Данбара, не фигурировали как улики до конца марта. Бушардон оставил самый детальный отчёт об этом дне в своих «Воспоминаниях» 1954 года. Расследование, написал он, более или менее забуксовало, и тут Военное министерство очень кстати представило для рассмотрения текст нескольких телеграмм, полученных и расшифрованных при помощи британской команды связи взаимодействия и технического оборудования, установленного на вершине Эйфелевой башни. Подразумевалось, что телеграммы служили для обмена сведениями между фон Калле в Мадриде и Рудольфом Шпанглером в Берлине. Хотя Мата Хари не названа по имени, появляется присвоенный ей немцами личный номер — Х-21. Был ещё ряд недвусмысленных ссылок на информацию, которую она предположительно передала фон Калле, так же как и прямая ссылка на её «внедрение» во Французскую секретную службу.
Примерно в десять часов утра Бушардон выложил перед Зелле текст первых двух телеграмм. Вспоминая тот день, он заметит: «С тех пор я должен был вести игру осторожно, я закрыл свою дверь для всех и распространил слух, что уехал в тюрьму во Френ на слушание какого-то дела. Таким образом, пока пресса искала меня повсюду, я готовился к тому, чтобы ознакомить
Мату Хари с убедительными доказательствами, представленными Третьим военным советом».
Тёплый день. Преждевременный привкус июня в разгаре марта. В кабинете Бушардона темно: жалюзи опущены, свет лампы направлен на стул преступника. Войдя в комнату,
Бушардон начал с момента на первый взгляд незначительного:
— Вы упомянули во время предыдущего допроса, что не могли рассказать германскому военному атташе фон Калле что бы то ни было, потому что вы ничего важного не знали. Верно?
Она кивнула:
— Я не припоминаю, что сказала именно так, капитан, но это верно.
— А верно ли, что вы пришли к фон Калле под тем предлогом, что желаете освободиться от подозрения, которое привело к вашему задержанию в Лондоне?
— Да.
Бушардон положил на стол перед ней чистый лист почтовой бумаги и карандаш. Он по-прежнему не притрагивался к папке.
— Позвольте мне дать вам совет, мадам. Полное признание на этой стадии сохранит нам обоим кучу времени и нервов.
— Боюсь, я не знаю, о чём вы говорите, капитан.
— И наконец, — довольно мелодраматически он произнёс, открывая коричневую папку, — я говорю о вещественном доказательстве вашей вины, мадам. Я говорю об этом.
В папке лежали три отпечатанные на машинке страницы, но Бушардон вытащил только одну. Позднее он назовёт эту страницу своей «козырной картой», а ещё позднее — «ордером на смерть». Он также отметит, что специально заучил наизусть текст, чтобы не отрываясь наблюдать за мельчайшими изменениями её лица.
— Декабрь, тринадцатое. Фон Калле — Шпанглеру. «Агент Х-21 из Центральной разведки прибыл сюда для запроса денежных средств и инструктажа. Она сделала вид, что поступила на службу во французское бюро шпионажа и выполнила пробное поручение. Она намеревалась проплыть из Испании в Голландию на борту «Голландии», но была арестована в Фальмуте, принятая по ошибке за другую. Как только недоразумение разъяснилось, она возвратилась в Испанию из-за продолжающегося недоверия британцев. Теперь просит совета и операционной поддержки».
Она оставалась спокойной, не выдавая ни малейшего чувства:
— Полагаю, это ошибка, капитан. Да, должно быть, это ошибка.
— Я так не думаю, мадам.
— Тогда шутка. Кто-то сыграл скверную шутку.
— И не шутка тоже.
— Тогда кто-то лжёт. Да, злобно лжёт.
— Нет, мадам. Лжёте вы, единственная. Да, вы.
Затем Бушардон принялся читать текст второй телеграммы:
— Декабрь, четырнадцатое, 1916 г. Ответ Шпанглера фон Калле. «Агенту Х-21 ехать в Париж и продолжать командировку. Получит вексель на пять тысяч франков у Крамера».
Она всё ещё молчала, не двигаясь. Бушардон позднее заметит, что она всхлипывала, но в действительности слёзы пришли не тогда. На самом деле казалось, она не могла владеть собой лучше, чем в этот момент.
— Как я сказала вам раньше, капитан, пять тысяч франков, полученных мной после возвращения из Мадрида, взяты взаймы у друга из Гааги.
— Взаймы, мадам?
— Ну, тогда это подарок.
— Можете вы уточнить, кто этот друг из Гааги?
— Барон Эдуард ван дер Капеллен.