Любовь длинною в жизнь

Харт Калли

И в конце концов, я понимаю, что это не надпись. Это картина. Картина с изображением птицы. Она огромная, на холсте — должно быть, нарисована на материале, который я купил для нее, так как ее отец отказался покупать принадлежности для рисования. И она прекрасна. Теперь, присмотревшись внимательнее, я вижу, что это не одна птица, как мне показалось вначале, а целых три, одна внутри другой, самая маленькая — всего лишь крошечный силуэт, сделанный тремя взмахами кисти. Это такая простая картина, определенно не самая сложная вещь, которую когда-либо рисовала Корали, но она прекрасна, потому что я знаю, что она изображает. Это я и она. И наш ребенок.

Вот

как она собиралась мне сказать. Однажды, когда мы ссорились, она пришла ко мне домой и попросила проявить ее фотоаппарат. Я был упрямым мудаком и отказался. Так вот что она хотела мне показать. Присаживаюсь на корточки, глядя на фотографии, и мое сердце начинает колотиться. Я не привык чувствовать себя таким раздираемым, словно меня тянут и дергают в разных направлениях одновременно.

Злюсь на нее. Корали все испортила. Но ведь я тоже все испортил. Мы оба виноваты. Если бы этого не случилось, возможно, мы бы сделали что-то позже, причинили друг другу боль, сделали что-то глупое, что заставило бы нас мчаться друг от друга по разным траекториям полета. Я был так уверен в нас тогда, что никогда не думал, что это могло бы случиться, но кто знает.

Я так хотел, чтобы наши пути снова пересеклись, чтобы мы нашли друг друга и залечили раны последних двенадцати лет, но признание Корали все изменило. Вопрос в том, изменило ли это все настолько, чтобы заставить меня отказаться от женщины, которую люблю? Я не могу оторвать глаз от картины, которую Корали старательно снимала для меня, чтобы сказать, что она носит моего ребенка. Она была так напугана в тот момент, словно окаменела. Я слишком хорошо все помню. Но эта картина не несет в себе плохих новостей. Это просто и хрупко, но мне кажется, что это послание надежды. Конечно, сначала она нервничала из-за того, как я отреагирую, но она была полна надежд. То, как крошечная птичка в центре снимка убаюкана двумя другими — это любовь и защита.

На этой фотографии мы — семья. Мы трое были бы совершенно несовершенной семьей, такой полной счастья и радости. Было бы нелегко. Было бы трудно, но оно бы того стоило.

Осторожно собираю фотографии и складываю их одну на другую, вздыхая себе под нос. Я так зациклился на том, что Корали не смогла рассказать мне правду о том, как она потеряла ребенка, что не могу сосредоточиться на настоящем человеке, на которого должен злиться.

Малькольм.

Этот ублюдок так много отнял у своей дочери. Он отнял у нее детство, лишил наивности, а потом забрал нашего ребенка.

Ярость захлестывает меня, отравляя изнутри. Что за человек поднимет кулаки на ребенка? Особенно его собственного ребенка? Корали была высокой для своего возраста, но стройной и едва ли сильной. Во всяком случае, по сравнению с ним. Она была уязвима, а он злоупотреблял своей силой, использовал ее, чтобы контролировать и подчинить своей воле. Мерзкий старик без единой сострадательной косточки в теле.

Мне потребовалось много времени, чтобы достичь точки кипения, но теперь я в огне, задыхаюсь от ярости и едва могу дышать. И не могу успокоиться.

Если бы Малкольм Тейлор был еще жив, я бы сам его прикончил.

Беру стоп-лоток, наполненный проявочным раствором, и швыряю через всю комнату, крича, выплескивая свою ярость. Маленькая лампа на моем прикроватном столике опрокидывается и падает на пол, где керамическая подставка разбивается вдребезги. Проявитель бежит по стене моей спальни, пропитывая билеты в кино и вырванные корешки из галерейных выставок.

— Бл*дь!

Не могу с этим справиться. Я, бл*дь, просто

не могу. Корали на другой стороне улицы, ей так же больно, как и мне. Она потеряла столько же, сколько и я. Даже больше. Она должна была испытать это на себе, должна была чувствовать, как кулаки отца снова и снова ударяются о ее тело. Она должна была пережить потерю, чувствуя, как это происходит внутри нее, чувствуя, как жизнь угасает и тускнеет, превращаясь в ничто. Я даже не могу понять, как это было ужасно для нее. А потом чувствовать ответственность? Винить себя за все эти годы?

Господи, она ни в чем не виновата. Она была гребаным ребенком, который никогда не должен был оказаться в таком положении. Да, мой гнев из-за того, что она не сказала мне правду, был неуместен. До сих пор это было трудно понять. Чувствую себя совершенно беспомощным. Я хотел бы что-то сделать, чтобы все исправить, но не могу. В каком-то смысле он победил. Покончил с собой, так что теперь я не могу освободить его от этой задачи.

Следующие несколько минут кажутся сюрреалистичными. Открываю дверь в свою спальню, намерено разрушая несколько оставшихся фотографий, которые проявлены только наполовину. Обнаруживаю, что целенаправленно иду на улицу и в гараж, роясь в пыльных старых коробках и пластиковых контейнерах с болтами и винтами, пока не нахожу полную канистру бензина в конце заполненного пространства. Затем подхожу к старому дому Корали и вбиваю кулак в стеклянное окошко входной двери, протягивая руку, чтобы открыть ее и войти внутрь.

Мой разум не зациклен на крайне незаконной природе того, что собираюсь сделать. На самом деле даже не думаю об этом. Я думаю только о задаче, которую должен выполнить в подвале.

Внутри дома все до странности чисто и аккуратно. Кажется, что он должен был быть похож на мой дом, пыльный и пустой, но на самом деле кажется, что Малькольм все еще живет здесь. Как будто в любой момент он мог бы сбежать вниз по лестнице, сжав кулаки, с яростью в глазах, готовый выбить из меня все дерьмо. Я провел в этом доме так мало времени, что он не сохранил для меня никаких воспоминаний. Иду по широкому коридору, заглядывая через открытые двери в темные, тихие комнаты за ними.

Мое тело покрывается мурашками, когда я останавливаюсь у двери в подвал и ставлю канистру у своих ног. Вздрагиваю, когда вижу засов с этой стороны двери. Щербатая и расколотая деревянная дверь, где кто-то пытался открыть ее с другой стороны. Это была Корали. Это была женщина, которую я люблю, пойманная в ловушку и напуганная, зная то, что происходит внутри нее.

Малкольм, вероятно, стоял точно там же, где сейчас стою я, наблюдая, как дверь выпирает из петель, и, вероятно, улыбался. Могу себе представить, как он это делает. В этом человеке не было сострадания. Ни души. Ни сердца. Ему было бы все равно, если бы он услышал, как его дочь плачет и умоляет его о помощи. Он бы подождал, пока она замолчит, проведя несколько часов без сознания, прежде чем отодвинуть железный засов и вынести ее из этого места.

Глаза щиплет от слез, когда я открываю дверь и спускаюсь вниз.

Там кромешная тьма. Я долго не могу найти выключатель, и в эти минуты слепоты, одиночества, неведения о том, что меня может ждать, мне кажется, что темнота — это живое существо, густое, как будто плывущее сквозь клей, и оно пытается проскользнуть мне в горло, змеей пробирается в ноздри, пытается задушить меня и заглушить мой голос.

Она чувствовала то же самое, когда была здесь одна? Неужели Корали лежала в темноте, чувствуя, что не может дышать?