Любовь до гроба
Шрифт:
Молодая женщина украдкой огляделась. Общество, ранее сурово осуждавшее преступника, теперь украдкой утирало глаза во время речи адвоката и искренне сочувствовало невольному убийце…
София предпочла пропустить мимо ушей вдохновенный спич защитника – по правде говоря, она нисколько не сострадала господину Реинссону, более того, полагала, что того следовало бы предать суровому наказанию. Но господин Рельский решил иначе, и его невеста приняла это решение.
Вокруг нее колыхалось пенное море платьев и пестрели яркие мундиры офицеров, поодаль нянька уговаривала хозяйских детей сидеть тише (и ведь додумалась привести с собою малышей – не для их взглядов это зрелище!), негромкий шепот со всех сторон складывался в мерный гул,
Госпоже Черновой заговорщицки улыбнулась младшая барышня Рельская, видимо, тоже осведомленная о стратегических талантах брата и наслаждающаяся срежиссированным представлением. Ответив улыбкой, София продолжила оглядывать зал. Теперь события последних месяцев казались ей всего лишь диковинным сном, и хотелось проснуться солнечным утром и подивиться странному видению. В тихом болотце Бивхейма, под невинной на вид зеленой травкой обнаружилось столько грязной жижи – начиная от шпионства господина Шорова и заканчивая распутством барышни Гарышевой. А ведь вся подноготная никогда не станет известна широкой публике! Впрочем, людям лучше не знать о неприглядных сторонах жизни окружающих, с этим София вполне соглашалась…
Как и предсказывал мировой судья, присяжные вынесли оправдательный вердикт, и осунувшийся от переживаний невольный убийца был освобожден из-под стражи.
О, это была чудесная сцена, когда господин Реинссон и барышня Ларгуссон прямо в зале суда рыдали в объятиях друг друга, клялись в вечной любви и обещали беспорочно прожить весь отмеренный им срок. Не скрываясь, дамы умиленно плакали, утирая слезы кружевными платочками, и даже глаза джентльменов подозрительно поблескивали. Видимо, последние задавались вопросом, стали бы их возлюбленные столь самозабвенно их защищать. К слову, барышню Ларгуссон никто и не подумал укорить за пренебрежение к закону и обвинить в пособничестве пусть нечаянному, но все же убийце ее собственного отца, и за этим молчаливым одобрением также виднелась чья-то воля…
Вскоре последовала тихая свадьба этой во всех отношениях удачной пары. Невеста светилась от счастья, жених нежно сжимал ее руку и смотрел на нее так, будто боялся, что она передумает и исчезнет, а гости судачили, правда ли, что барышня Ларгуссон еще до помолвки выказывала чрезмерную благосклонность будущему нареченному. Словом, все сложилось к лучшему, и София от души порадовалась за молодоженов…
И только бессонница терзала ее по-прежнему. Стоило закрыть глаза, как перед внутренним взором возникал дракон, и молодая женщина вскакивала с криком. Микстура, прописанная аптекарем, и даже руны, которые она от отчаяния рисовала на ладонях, помогали мало, позволяли поспать не долее нескольких часов. Но она не жаловалась, терпеливо ожидая, когда рана хоть немного затянется, и твердила про себя, что со временем станет легче…
Память – это пытка сильных. Раз за разом перебирать минувшие события, со всех сторон их обдумывать, пытаясь что-то переделать в прошлом, вычеркнуть старые ошибки и переписать жизнь набело. Тщетно.
У нее вошло в привычку бессонными ночами устраиваться в кресле у окна и смотреть в ночь, освещенную лишь сиянием звезд и серебристым светом юноши Мани [58] . Она крутила в руках амулеты, подаренные Ферлай и старой шувихани, и думала, думала, думала…
Постепенно месяц возмужал, заматерел, потом стал седеть, затем умер. Снова народился и умер, и опять… А боль в груди Софии пошла на убыль…
58
Мани – олицетворение луны и бог луны. Лунный цикл – это жизнь Мани, поэтому юноша Мани – молодая луна.
Дни проходили за днями, недели складывались в бесконечную череду, и жизнь драконьей семьи вошла в обычную колею, и в семействе Шеранна также. Волнения встречи и торопливый пересказ новостей сменились домашними заботами и огорчениями. То разговор с учителем сына о плохих отметках юного шалопая, то обвал в дальней пещере, то еще какие-то мелкие неприятности.
Будто пойманные мелкие зверьки, дни хрустели на зубах, но не насыщали.
Как это обычно бывает, небольшие досадные события выводили из себя, заставляли вспыльчивого дракона горячиться. Теперь все было так, как он мечтал, когда прозябал в мире людей, и казалось, не на что жаловаться. Шеранн тосковал, ничего не в силах поделать с этой глухой хандрой, и оттого бесился. Прежнее размеренное существование тяготило его несказанно, Шеранну было невыносимо скучно, и то и дело накатывала ностальгия.
Дошло до того, что Шайрина устроила скандал, заявив, что не узнает мужа и что если уж ему так дороги люди, о которых он так часто рассуждает, то пусть с ними и живет.
С этими словами она забрала детей, хорошенько стукнула камнем, который прикрывал вход в пещеру, и отбыла к родителям.
Шеранн не бросился за нею, как это бывало обычно, а потерянно осел на каменный пол.
Последние недели он плохо спал, а сновидения были полны не морем, как это всегда бывало раньше. Ему виделась София, и оттого по утрам он бывал особенно мрачен и неразговорчив. Как ни странно, гадалка ни в чем его не упрекала и не винила. Она молча сидела в саду, и даже не отворачивалась, когда дракон, словно побитая собака, укладывался на скамейке подле нее и клал голову на ее колени. София гладила его волосы, как любила делать раньше, и отрешенно смотрела куда-то вдаль…
Эти сны заканчивались одинаково: появлялся Рельский и уводил ее в дом, и отчего-то Шеранн никак не мог этому помешать, хотя отчаянно пытался…
И пусть все хорошо, пусть он среди родных, пусть ровным счетом ничего не случилось… Такие доводы не помогали. Он все время хотел спать, то и дело проваливаясь в спасительный омут забытья, а в реальности мысли двигались медленно и лениво.
В каком-то жарком мареве прошло еще несколько дней (или недель?), тягучих и липких, и он ощущал себя мухой в вязкой массе минут. Такую тоску люди называли депрессией, и раньше Шеранн считал недостойным, невозможным для дракона подобное состояние. Теперь ему было все равно. Он тосковал с той же яростной самоотдачей, с которой раньше предавался радостям жизни.
Ему ничего не хотелось, даже жить. И теперь это было совсем нестрашно.
Странную отрешенность прервал лишь визит дяди. Окинув взором разбросанные по пещере вещи и неподвижно сидящего на полу племянника, Шайдирр крякнул, стремительно подошел к Шеранну, ухватив за плечи, поднял и сильно тряхнул, так, что зубы лязгнули.
– Ты что с собой сделал? Совсем не в себе? Где Шайрина?
Младший мазнул по нему взглядом, молча пожал плечами и отвернулся.
– Понятно, – протянул защитник. Задумчиво прикусил губу, достал из кармана письмо (оба дракона были в человеческих ипостасях) и велел: – Прочти.
Шеранн апатично взял протянутый лист и принялся читать, с первого взгляда узнав заковыристую подпись Ярослава.
«Милостивый сударь защитник, – говорилось там, – после всего произошедшего я намеревался порвать с Вами всякое общение, однако, поразмыслив, решил все же написать.
Хочу сообщить, что я собирался продать пароходную компанию, дабы в будущем больше не иметь с драконами никаких дел.
Однако моя невеста, госпожа Чернова, меня отговорила, поскольку, как и я, уверена в блистательном развитии технического прогресса, и в частности, пароходного дела. К тому же моя будущая жена высказала твердую убежденность, что известный поступок Вашего родственника никоим образом не пятнает остальных детей стихии. Я счел ее мнение решающим.