Любовь до гроба
Шрифт:
Наутро новоявленные сообщники с удивлением услышали о пожаре и краже. Если первое еще можно было объяснить случайно опрокинутым подсвечником, то последнее уже не укладывалось ни в какие рамки!
Таким образом гномы убедились, что решение не сознаваться в содеянном было весьма здравым. Кто поверил бы в отсутствие злого умысла, если одновременно совершено воровство?! В свете этого смерть господина Ларгуссона приобрела куда более зловещий оттенок…
Лишь в одном господин Реинссон ослушался своей невесты, точнее, не стал с нею советоваться. Терзаемый страхом, он решил привлечь внимание к другим подозреваемым и бросился
– Благодарю вас за правдивый рассказ, – слегка поклонился мировой судья, когда она замолчала. – Обещаю, что вы не пожалеете.
Гномка глубоко вздохнула и созналась:
– Я уже не жалею. Слишком тяжело все это носить в себе. Не зря ведь говорят, что исповедь облегчает душу.
– Разумеется, – подтвердил господин Рельский, оставив при себе мнение о пользе откровенности, и попросил все записать. Толку с письменного признания было мало, однако гномка вряд ли знала об этом…
Когда барышня Ларгуссон уже заканчивала, служанка доложила о приходе господина Реинссона.
Гном торопливо влетел в комнату, сияя улыбкой, но при виде мирового судьи стушевался.
– Добрый день, – произнес он растерянно.
– Действительно, добрый, – признал господин Рельский, смущая господина Реинссона пристальным взглядом. – Надеюсь, вас порадует известие, что сегодня мы наконец отыскали убийцу вашего друга.
Гном выронил букет, который сжимал в руках, видимо, напрочь позабыв, кому он предназначался. Взгляд на смертельно-бледную невесту его ничуть не успокоил.
– Я… я рад, – промямлил он, – конечно, рад…
Он замолчал, пытаясь унять волнение, и спросил уже спокойнее:
– И кто же это?
– Вы, – спокойно ответствовал мировой судья.
Господин Реинссон ошалело посмотрел на него, потом нащупал стоящий рядом стул, пододвинул к себе и грузно уселся.
– С чего вы взяли? То есть, я хочу сказать, какая несуразица… – забормотал он перепуганно.
«И вот этого слизняка мы искали так долго?!» – подумал господин Рельский, испытывая гадливость к слабовольному гному. Невеста господина Реинссона была куда сильнее духом, и любовь ее, видимо, носила скорее материнский характер…
– Не стоит отпираться, – процедил мировой судья, – барышня Ларгуссон уже во всем созналась.
Гном бросил растерянный взгляд на суженую, которая молча кивнула.
По щекам совершенно раздавленного господина Реинссона покатились слезы.
– Я не хотел, не хотел… – залопотал он.
– Не нужно, – отмахнулся мировой судья. – Должен признаться, я верю, что вы убили Ларгуссона по неосторожности, поскольку никакой корысти вам в его смерти не было, скорее наоборот. Поэтому я обещал барышне, что приложу все усилия, чтобы присяжные сочли ваши действия неумышленными. Но для этого вы должны явиться с повинной.
Гном минуту молчал, пытаясь понять слова Рельского сквозь ужас, туманящий мысли, потом радостно закивал…
Госпожа Чернова испытывала странное двойственное чувство. Вернувшись домой после драматичных событий в Царин-парке и не менее драматичного рассказа Шеранна о тонкостях драконьей политики, она не находила себе места. Тревожащие новости и воспоминания не давали ей покоя. С одной стороны, молодой женщине отчаянно хотелось поскорее покончить со всем, наконец прервать тягостное ожидание. С другой, отъезд из Бивхейма был весьма тяжелым шагом. Дракон сообщил, что отъезд запланирован на ближайшие дни, хотя и не назвал точную дату. Вскорости госпоже Черновой предстояло собирать вещи и прощаться с любимым домом. Прежняя жизнь, ранее представлявшаяся ей столь постылой, теперь обрела несомненную прелесть: пусть не слишком счастливая и обеспеченная, но привычная и знакомая до мельчайших деталей…
К тому же Софию беспокоило, сколь многого не знала она о возлюбленном. Слова господина Рельского о том, что она очутится в полной власти своего соблазнителя, вспоминались ей вновь и вновь, и теперь молодая женщина не могла отрицать их разумности. Впрочем, и иных доводов против этого союза было предостаточно. Взять хотя бы то, как пришибленно держалась Лея, которая, казалось бы, должна была ликовать из-за успешного достижения желаемого!
«Но я люблю его!» – упрямо подумала София, и на ее лице против воли засияла нежная улыбка. Она прижала к груди довольную таким вниманием Искорку и крепко зажмурилась, как ребенок, находящий утешение в мягком тельце куклы…
Мировой судья препроводил арестованного в полицию, проконтролировал, как гном, сбиваясь, повторил признания, и с чувством выполненного долга двинулся в Чернов-парк, а также отправил слугу с письмом к дракону.
Его нисколько не терзали угрызения совести за то, что он намеревался помочь преступнику избегнуть справедливого наказания. Гнома ждало неминуемое возмездие – убийцы после смерти оказываются в доме, стены которого сложены из змей, изрыгающих страшный яд. Впрочем, господин Рельский вовсе не был сторонником теории божественного воздаяния и полагал, что всеобщее порицание уже станет достаточной карой для господина Реинссона.
Нужно ли говорить, что София была рада его видеть и ощущала несказанное облегчение от того, что с нее сняты все подозрения? Она высказала господину Рельскому свое восхищение его предприимчивостью и настойчивостью…
Шеранн без труда отыскал заветное место, о котором толковал оборотень. Спешился, привязал жеребца и остановился, рассматривая развалины.
Глядя теперь на величественный призрак дома, он корил себя, что раньше не догадался расспросить людей обо всех подозрительных местах и методично их обшарить.
Когда-то Гейрнхейм был прекрасным и величественным, самым странным человеческим строением из всех, что доводилось видеть Шеранну. Открытый всем ветрам, он гордо возвышался на холме, словно бросая вызов стихии. В стенах имелись лишь крошечные окошки, но часть крыши была устроена так хитроумно, что могла открываться, будто люк. Господин Рельский рассказывал, что здесь некогда жил оголтелый астроном, который специально спроектировал дом так, чтобы было удобнее наслаждаться видом звезд.
Теперь вместо этого в закопченных стенах зияли проломы, а крыша местами обвалилась. Удручающее зрелище, но все еще величественное.