Любовь эпохи ковида
Шрифт:
Разбираясь с этой утварью, в то же время слышу, как в гулком коридоре по телефону, висевшему у входных дверей, говорит мама.
– Так что, Дуся, все хорошо! Отец куда надо позвонил, все устроил. Можно ехать в Ленинград! Отправляй мебель. Да, как там записано – на Саперный. Целую тебя!
Я понимаю, что это важный момент моей жизни, и знаю даже то, что он запомнится… благодаря «хомутам», и что ставить такие метки на времени – милое дело. Сидел тут не зря.
– Эй! Ты там, случайно, не заснул? – мамин веселый голос.
– Нет! – кричу я гулко.
– Тогда
Я шумлю водой, потом, лихо щелкнув щеколдой, выхожу, и мы с мамой, счастливые, идем по длинному московскому коридору. Сколько раз я еще ходил по нему – с годами менялось все, кроме этого коридора.
Последний раз я ночевал в этой квартире, уже всеми покинутой, после бурного обмывания диплома ВГИКа – Всесоюзного государственного института кинематографии – в компании самого Валентина Ивановича Ежова, руководителя диплома. И в «финал» вышли он и я – остальные слиняли, а мы всё пили. После чего я оказался здесь. Коридор качался, но я хохотал. Входную дверь я выбил – или была так? Рухнул на распоротый матрас, а утром проснулся весь в стружках из него. Хорошо отдохнул. И отметил – начало и расцвет моей творческой жизни – здесь! И стружки гордо потом носил в моих еще буйных кудрях. Прощай, коридор!
Ленинградом я был поражен сразу, но тосковал по Москве. Там душевней! Семьями пересекались не раз – и было весело. Но надо же действовать и самому! В пятнадцать лет уже нужно иметь смелость для выполнения желаний. В Москву! И – без спросу! Только бабушке сказал. Та ахнула. И отлично!
– …Не надо ждать удара, как биллиардный шар, надо ловить свои желания раньше, и оказываться уже не там, где тупо ищет тебя, ерзая взад-вперед, свиной пятачок чужого кия, который хочет тебя послать, куда надо ему. Ау! Я уже тута! – что-то такое я лопотал под ударами ветра, наполнявшего мои щеки, полощущего волосы, оказавшиеся вдруг длинными – в те годы можно было не только распахивать дверь в тамбуре на ходу, но и высовываться, свешиваться. Красота!.. Теперь, конечно, нельзя.
Площадь трех вокзалов я проскочил, словно был уже своим в Москве, быстро-быстро. Знал, что Алексеевы на даче, где я не был ни разу… Так буду! Из разговора – и то только по телефону – с общей знакомой, Милицей Николаевной, знал: через Внуково, где аэропорт, до Валуевского дворца, Дома отдыха летного состава, а от Валуевского дворца – по аллее, потом будет огро-омная такая липа, чуть в стороне – замечательная! – иди за нее, за ней – канава…
– И падать прямо в нее! И плыть? Правильно? Нет? – бодро говорил я.
– Нет! – улыбался по телефону голос Милицы Николаевны. – По мостику переходи. И – иди!
– Куда?
– Как куда? В сторону Алексеевых. Там будут еще такие огромные антенны, целое поле!
– Туда не ходить? Угадал?
– Домики увидишь… Это и есть Филимонки! Их родовое гнездо.
И сердце затрепетало. Как удивительно, когда слова превращаются в вещи. Антенны до неба, ажурные. Антенное поле! Растут, как горох, по которому можно добраться до туч.
Тропинка кривая, клонится куда-то. Вот! Отличный дом с красивой террасой. Но что-то подсказало: не наш. Почему-то свое не всегда оказывается лучшим. Сердце сжало… Вот этот наш. Без сомнения. Можно входить: голова работала.
В палисаднике у синей низкой террасы они сидели на скамейке, щурясь на солнце… И не узнавали меня! Иван, конечно, Сергеевич. В линялой майке и семейных трусах. И точно в таких же – сыны (их семейная традиция) Владлен, круглощекий, красный, словно дующий в незримую трубу, и вертлявый Игорек.
– Валерио! – первым завопил Игорек и кинулся навстречу, распахнув калитку.
– Джон Перейра, торговец живым товаром! – захохотал Владлен.
Ивану Сергеву (как звала его родня) пришлось одновременно смотреть с яростью на свихнувшихся сыновей и ласково – на меня.
– Валерка – ты, что ли? Ну, как нашел? Поблудил малость? Ну правильно. Поблудил и пришел!
С тех пор «поблудил и пришел» – один из любимых слоганов нашего «клана».
– На Георгия стал похож! – сказала счастливая Татьяна Ивановна, сама похожая на мулатку.
– Батя! Что ты несешь? Что значит «поблудил»? – похохатывая, внес смуту старший сынок.
– Ты? Ты еще меня будешь учить! Я высшую партийную школу закончил! Крестьянский университет! А ты – троечник! – подзатыльник.
Начало обнадеживает. Обычный, как понимаю я, быт этой семьи. Ладно, облагородим. Игорек, реагируя на происходящее (и на меня), складывает ладони и лукаво вздымает глаза к небу. Мы поняли друг друга!
И вот, как ни в чем ни бывало – чопорный семейный обед в круглой беседке.
– Спасибо, Татьяна! – довольный Иван Сергеевич откидывается в плетеном кресле. – Такую ботвинью я только в кремлевской больнице ел!
Высший, как я понимаю, комплимент. Эту фразу можно изобразить на ленточке над картиной их семейной идиллии.
Но мы с Игорьком, «блистательные негодяи», как определил нас Иван Сергеевич несколько позже, виртуозно исчезаем из нашей комнаты, из душного, «тупого» (выражение Игорька) послеобеденного сна. Игорек босой (деревенский вариант, как прокомментировал он), я тоже разулся, и мы стоим на перекрестке в теплой пыли – Игорек перебирает гибкими артистичными пальцами ног, задумчиво ими любуясь. Тишина, только стрекот цикад. Момент рождения идеи.
– А айда на Пенинскую! – простонародно (деревенский вариант), восклицает он. – Пенинская – речка наша, – гордо поясняет он.
Сбегаем по каменистой тропке. Как это он – босиком по острому? Даже не замечает! Деревенский мальчонка. «С картины итальянского художника», – мысленно добавляю. Черноглазый, смуглый, кудрявый. Длинные ноги… и чуть короткая шея. Я чувствую, что запоминаю все навсегда.
И вот – награда, прохлада. Речка на самом деле, как ручей – изгибается, булькает. Большая часть ее в тени, нависают ветки ивняка. Чтобы искупаться, надо тут лечь и время от времени переворачиваться – тогда тебя омоет всего.