Любовь эпохи ковида
Шрифт:
– Пенинская! – гордо говорит Игорек.
«Возможно, мне удастся ее оценить… когда-то!» – иронично думаю я. Но на долгое бездеятельное ожидание он не согласен – он стремителен, ловок, нетерпелив. Создала же природа такое чудо! Отгибая левой рукой торчащие над водой ветки, он приседает – в длинных семейных трусах (а других тогда не было) – и лезет правой рукой в глубину у самого берега. Яму нашел – и длинная ловкая его рука (музыканта-виртуоза, как потом хвастался он) уходит все дальше в булькающую тьму… по плечо… а вот и по самое ухо. Поднимаются из глубины грязные пузыри, лопаются, распространяя
– Вот так, – на секунду поднимается, раскланивается, Игорек, – работают виртуозы!
Приседает и вынимает следующего – огромного. Сжимая его с боков, заставляет дубасить воздух клешнями.
– Неистовый… Кассиус Клей! – без секунды промедления комментирует он. – Сегодня решающий бой с яичками подполковника Министерства внутренних дел… Алексеева Ивана Сергеевича!
Я цепенею.
– Аплодисменты!
Раки на берегу дружно хлопают.
– Аншлаг! – импровизирует Игорек. – Место действия… темно-коричневые трусы фабрики «Ба-альшевичка»!
Я испуганно озираюсь. Но он поет, как… угнетенный мулат, сборщик раков, на плантации – фантазирую я. Песня освобождающегося мулата! Похож!
– Рак… исполкомовский… Сидор Игнатьич Пафнутьев! Прошу любить!
И еще один тучный шлепается на берег, присоединяясь к аплодисментам.
Сливая с себя потоки грязной воды, наш герой поднимается.
Знал бы Иван Сергеевич, смачно обламывая хитиновую скорлупу Кассиуса Клея, превращая его в труху, о комментариях сына получасовой давности! Сыто вздохнув, он отодвигает блюдо с ошметками «супербойца»:
– Не! У нас в Волге раки крупнее!
– Ну, с более крупным тебе бы пришлось и больше повозиться, – смиренно произносит сын.
Я неожиданно смеюсь. Пауза.
– Ладно, сынок! Спасибо тебе за такой подарок.
– Ну что ты, батя. Можно мы погуляем?
– Да уж покажи брату-то… дяревню нашу! – усмехается довольный хозяин избы.
Фонтанировали мы тогда непрерывно. Миноносец «Назойливый»! Миноносец… «Мозолистый»! – и представляли, как Сергев гонится за нами в длинных трусах, раскручивая в воздухе бляху ремня.
А пока мы уходим в отведенную нам светелку.
– Это была, так сказать, деревенская часть… нашей эпопеи! – продолжает комментировать наши перемещения Игорек. – Босоногое детство. Эскиз художника-передвижника. И далее – великосветская жизнь! Переодеваемся!
К моему удивлению, Игорек остается в той же рубахе, но меняется в корне. Хотя добавились тапочки. Но – осанка! Перед выходом он оценивает свое отражение в старом тусклом зеркале.
– Чудовищная бедность! – произносит он трагически, но гордо.
И мы выходим. Берем зачем-то ракетки для пинг-понга. Как я понимаю – чтобы выглядеть богаче.
– У нас тут, впрочем, всё без затей, – поясняет Игорек (и нарядом своим, и всем видом подтверждая это). – Но зато – все свои! – Это он произносит надменно, и даже как-то гнусаво.
Выходим на утоптанную (танцами?) площадку. Пахнет мятой травой.
– Познакомься – Марк Лубоцкой, первая скрипка, Большой театр.
Изящный брюнет в майке и шароварах склоняет голову – чуть шутливо.
– Нелли Мешкова, солистка того же заведения!
Я бы сказал – легкая, слегка покровительственная небрежность.
Нелли, на первый взгляд, кажется женщиной простой, но это только на первый.
– Игорь Иваныч Алексеев, – улыбаясь, рекомендует она Игорька остальным (их друзьям, видимо). – Душа нашего деревенского общества.
Такая рекомендация, чувствую, несколько коробит Игорька. Что значит «деревенского»? Но не поправлять же даму. Для этого он слишком хорошо воспитан. Только сдержанный поклон, и рука – к сердцу.
– Ах, да. Совершенно забыл. Валерий, мой петербургский кузен. Подающий надежды! – Тонкая усмешка, рассчитанная на всеобщее понимание. – Впрочем, – взмах руки, снисходительно-прощающий, – богатый бездельник, как все они!
Я тоже несколько обомлеваю от такой характеристики – не полностью согласен. Но поднимать склоку – терять лицо!
– Ну что? Играем? – снимая напряжение, произносит Марк и поднимает ракетку.
Он с Нелли, я с Игорьком – расходимся по краям.
– Понял, – подаю голос я (не молчать же!). – Я думал – играем квартет Брамса и был в ужасе! А я как раз сегодня не в форме.
– Ничего! – улыбается Марк. – Мы и в театре всегда не в форме. Но как-то играем!
И на меня летит, отскочив от стола, белый целлулоидный шарик. Отбиваю, целя в угол. У них троих, включая Игорька, ракетки изящные, с толстым слоем каучука… Лишь у меня – фанера. Приласкал кузена! Простака! Дурака! Слова задают ритм, шарик мелькает. 20:20! И вот Игорек, отбивая, как-то особо подкручивает шарик, тот свечой летит в небеса, потом низвергается и, чуть чиркнув о срез стола, падает. Очко! Победное! Марк и Нелли, захохотав, бросают на стол свои обитые каучуком темно-вишневые ракетки. Игорек, чуть помедлив, – свою. Победитель! Кстати – и я с ним. Я тоже кидаю на стол свою ракетку-фанерку, выданную мне надменным кузеном, – но и она не подвела. Москва. Проверка.
– Вот так, – произносит Игорек, – играют холодные виртуозы!
Аплодисменты. Игорек раскланивается. Раскланиваюсь и я. Я – принят! Судя по тому, что и меня тоже берут купаться на речку Пенинскую, где есть, оказывается, и омут.
Москва. Солнечное утро. Крест – тень рамы – на озаренных обоях. Я лежу на полу, на жестких досках, на тончайшем матрасе. Спать на полу – не считалось тогда чем-то особенным. Тысячи родственников из провинции спали на московских полах и просыпались счастливыми. Проснулся счастливым и я. Мишки с полотна «Утро в сосновом лесу» Шишкина («Дурная копия», как определил Игорек) озарены тоже.