ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА
Шрифт:
— Нет, не хочу, — в ту же минуту коротко ответила Наоми. — Вы сами говорили мне, чтобы я не рожала детей, все время оставалась как девушка. Разве не вы сами уверяли, что дети — самое страшное для любви?
— Да, было время, когда я так думал, но…
— Значит, вы уже не собираетесь любить меня по-прежнему? Значит, вам безразлично, что я стану старой и некрасивой? Нет, вы меня не любите!
— Ты ошибаешься. Раньше я любил тебя как друга, а теперь я буду любить тебя как настоящую жену…
— И вы думаете, что гак можно вернуть прежнее счастье?
— Может быть, и не прежнее, но, во всяком случае, настоящее.
— Нет, нет, с меня довольно, — не дав мне договорить, резко прервала она меня, качая головой. —
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Раз Наоми ни за что не хочет ребенка, у меня имелось еще одно средство — оставить «сказочный домик» в Омори и создать серьезную, нормальную семью. Прельстившись красивыми словами о так называемой «simple life» — «вольной жизни», я поселился в этом причудливом, в высшей степени по приспособленном для жизни ателье художника. В нашем падении этот дом безусловно сыграл известную роль. Поселившись в таком доме, молодая чета, предоставленная самой себе, неизбежно начинает жить не вольно, а беспорядочно. Я решил взять горничную для наблюдения за Наоми во время моего отсутствия и кухарку. Чтобы можно было разместиться хозяевам и двум служанкам, мы переберемся не в так называемое «цивилизованное жилище», а в самый обыкновенный дом японского среднего буржуа, продадим европейскую мебель и заменим ее японской, а для Наоми я куплю пианино. Тогда можно будет попросить госпожу Сугидзаки давать уроки музыки у нас на дому, о том же договориться с мисс Харисон, и Наоми не придется уходить из дома. Для осуществления этого плана требовались деньги. Я написал в деревню и, решив ничего не сообщать Наоми о моих планах, пока я все не устрою, один стал подыскивать дом, мебель и утварь.
Из деревни немедленно пришел перевод на тысячу пятьсот йен. Я просил мать подыскать также и служанку. В конверте вместе с переводом имелась приписка матери. «Со служанкой все устроилось как нельзя лучше — это Охана, дочка Сэнтаро, которая служила у меня. Ей пятнадцать лет, ты ее знаешь и можешь быть вполне спокоен. Кухарку я тоже ищу. Как только найду, отправлю ее в Токио».
Наоми, похоже, смутно догадывалась, что я что-то затеваю, и относилась к этому подчеркнуто равнодушно, как будто говоря: «Посмотрим, что из этого выйдет». Однажды вечером, через несколько дней после того, как пришло письмо от матери, Наоми сказала мне сладким, умильным и в то же время до странного насмешливым тоном:
— Дзёдзи-сан, я хочу европейское платье, не купите ли вы мне?
Удивленный, я пристально взглянул на нее. «Ага, значит, она узнала, что пришел перевод… И теперь прощупывает почву…» — сообразил я.
— Если нельзя европейское, я согласна и на японское. Закажите мне зимнее выходное кимоно.
— Сейчас я тебе ничего не куплю!
— Почему?
— У тебя столько платьев, что они гниют.
— И пусть гниют. Они мне надоели. Я хочу новые!
— Впредь я категорически запрещаю такое транжирство.
— Вот как? А на что же вы употребите те деньги? А-а, вот оно что! Я притворился, будто не понимаю.
— Деньги? Какие?
— Дзёдзи-сан, я видела заказное письмо на книжной полке внизу. Ну и подумала: раз Дзёдзи-сан самовольно читает чужие письма, значит, я тоже могу поступить так же…
Этого я не ожидал. Я думал, что Наоми просто сообразила, что в полученном мною заказном письме может быть и денежный перевод, но уж никак не предполагал, что она прочтет письмо, спрятанное под книгами. Не могло быть сомнений, что Наоми решила выведать мой секрет и начала искать, нет ли чего в письме, а прочитав его, узнала и о сумме перевода, и о переезде, и о служанке.
— У вас так много денег, что могли бы, кажется, сделать мне одно кимоно. Что вы говорили когда-то? «Ради тебя я готов переносить какие угодно лишения, жить хоть в лачуге»… Вы уже забыли ваши обещания окружить меня роскошью? Как вы переменились!
— Я не перестал любить тебя. Только люблю иначе.
— Тогда зачем же вы скрывали от меня, что намерены переехать? Разве так полагается? Даже не посоветовались! Один все решили!
— Если бы я нашел подходящий дом, я, конечно, посоветовался бы с тобой, — сказал я и по возможности мягко принялся объяснять: — Видишь ли, Наоми, я и сейчас хочу окружить тебя роскошью. Я хочу, чтобы у тебя были не только богатые платья, но чтобы ты жила в подобающем доме, как настоящая замужняя дама. Поэтому у тебя не может быть поводов для недовольства.
— Ах, как я вам признательна…
— В таком случае пойдем завтра вместе искать дом, хорошо? Подыщем дом более просторный, чем этот, такой, который тебе понравится, где бы он ни был.
— Но я хочу европейский! — заявила Наоми. — Я наотрез отказываюсь от японского! — И пока я колебался с ответом, добавила, всем своим видом как бы бросая мне вызов: — Служанку я подыщу дома, в Асакусе, а этой деревенщине откажу. Прислуга — для меня, а не для вас.
По мере того как учащались такие размолвки, напряженная атмосфера в доме все более усиливалась. Часто мы целыми днями не разговаривали друг с другом. Последняя вспышка произошла в начале ноября, через два месяца после того, как мы вернулись из Камакуры, когда я получил неоспоримые доказательства, что Наоми продолжает встречаться с Кумагаем.
Не стану подробно описывать обстоятельства, позволившие мне убедиться в этом. Уже давно занятый приготовлениями к переезду, я интуитивно с подозрением поглядывал на Наоми и не прекращал слежки и вот в один прекрасный день застал их вместе, на обратном пути из гостиницы Акэбоно, где они тайно встречались.
В тот день утром мне показалось подозрительным, что Наоми наряжалась и красилась тщательнее, чем обычно. Выйдя из дому, я сейчас же вернулся и спрятался за мешками с углем в маленькой кладовке у черного хода. В то время я то и дело пропускал службу. Примерно в девять часов Наоми (в тот день ей не нужно было идти на уроки), нарядно одетая, вышла из дома и быстрым шагом направилась не на станцию, а в противоположную сторону. Я дал ей пройти вперед пять-шесть кэнов, затем с величайшей поспешностью вернулся домой, вытащил старую пелерину и шляпу, которые носил еще студентом, набросил пелерину поверх костюма, всунул босые ноги в гэта и, выбежав на улицу, двинулся следом за Наоми. Она вошла в гостиницу, а минут через десять туда прошел Кумагай. Я остался ждать, когда они выйдут.
Ушли они тоже порознь. Первой вышла Наоми. Было уже одиннадцать часов, когда она показалась на улице. Я бродил вокруг гостиницы битых полтора часа… Так же, как утром, Наоми шла быстро, не глядя по сторонам. Я шел за ней следом. Не успела она войти в дом, как на пороге появился я.
В ту же секунду я увидел полные бешенства глаза Наоми. Она застыла как вкопанная посреди комнаты и напряженно смотрела на меня. У ее ног лежали скинутые мною утром шляпа, пальто, носки и ботинки.
Очевидно, она все поняла, потому что страшно побледнела и на ее лице отразилось глубокое спокойствие, как бы покорность судьбе.
— Убирайся вон! — закричал я так громко, что у меня зазвенело в ушах.
Наоми ничего не ответила. Мы стояли друг против друга, как два врага с обнаженными клинками, с ненавистью глядя друг на друга. Наоми была прекрасна в эти минуты. Я узнал, что чем больше мужчина ненавидит женщину, тем прекраснее она ему кажется. Дон Хосе убил Кармен, потому что чем больше он ее ненавидел, тем она казалась ему прекрасней. Теперь я предельно ясно понял его переживания. Наоми смотрела на меня в упор, на лице ее не дрогнул ни один мускул, бескровные губы были крепко сжаты. Да, это был подлинный облик порочной женщины, само воплощение зла„.