Любовь и французы
Шрифт:
До Монтеня, впрочем, как и после, немногие размышляли о том, какую роль в любви играет скромность. Поскольку скромность — чисто женский атрибут или ухищрение, интересно по этому поводу мнение, высказанное мадам Ламбер: «Скромность служит подлинным интересам женщин; она делает их красивее — несомненно, это цвет красоты; скромнице прощают ее неказистую внешность, скромность — очарование для глаз, магнит для сердца, защита для добродетели, а также — для мира и единства в семье. Но, служа порукой нравственности, скромность также разжигает влечение; не будь скромности, которая придает благосклонности молодой девушки ценность,— любовь утратила бы привлекательность и интерес. Фактически скромность столь необходима для наслаждения, что ее надлежит сохранять даже когда вы всерьез решились оказать возлюбленному милость; скромность есть также форма утонченного кокетства, ценность, которую женщины придают своей привлекательности, и изящный способ приумножить свои прелести, скрывая их. Все, что они прячут от глаз, восполняется свободой воображения. Вожделения и замыслы
Однако в любви имела место не только деликатность, и даже мадам де Ламбер была вынуждена признать этот прискорбный факт. «В любви всегда есть элемент жестокости,— писала она,— и любящий получает наслаждения только за счет того, что причиняет любимому боль... Любовь принимает характер того, кем она овладевает... она возвышает его и облагораживает, рождая в душе высокие помыслы, которые спасают от унижений сладострастия».
После кончины мадам де Ламбер большинство завсегдатаев ее салона перешли в салон мадам де Тенсэн — салоны переходили от одной хозяйки к другой как священное наследие. Мадам де Тенсэн была, возможно, самой оригинальной из всех салонных королев. Читая о ней, от удивления теряешь дар речи и поневоле восхищаешься виртуозной ловкостью и умением, с какими она проворачивала любовные и деловые операции одновременно.
Подобно многим юным ее современницам, родители поместили девушку в монастырь и вынудили принять обет, хотя она вовсе не чувствовала призвания к монашеской жизни. Однако в конце концов Тенсэн бежала в Париж и оттуда обратилась в Рим с просьбой признать ее обет недействительным. К тому времени ей было почти тридцать лет — весьма пожилая дама с точки зрения мужчин восемнадцатого столетия, но она была так прелестна, что никогда не испытывала недостатка в желающих разделить с ней постель. В числе любовников Тенсэн был офицер по имени Де-туш, который, уезжая в Вест-Индию, оставил ее enceinte [199] . Тенсэн без всякой жалости бросила на ступенях Сен-Жан-ле-Рон новорожденного сына. Вернувшись, Детуш провел расследование, нашел младенца и поручил его заботам кормилицы, добросердечной женщины, воспитавшей мальчика как собственного сына и завещавшей ему свои сбережения. Этому ребенку суждено было сыграть важную роль в литературе под именем д’Аламбера {168} .
199
беременная (фр.)
Мадам де Тенсэн оказалась вовлеченной в сеть интриг. Она надеялась обольстить регента, Филиппа Орлеанского, но однажды ей изменил такт, и она немного поторопилась. В то время как Филиппу хотелось говорить о любви, мадам назойливо рекомендовала ему своего брата. Как впоследствии заметил герцог: «Ненавижу потаскух, ведущих деловые переговоры в постели».
Вскоре после этого Тенсэн имела связь с кардиналом Дюбуа {169} ; затем она стала осуществлять финансовые операции совместно с Лоу {170} , шотландским банкиром, и на полученные доходы открыла салон, в котором часто бывали такие знаменитости, как аббат Прево, Дюкло, Мариво, Фонтенель, Ламотт и Монтескье {171} . Женщин в свой салон она вводила редко, но для умной и проницательной bourgeoise мадам Жоффрэн, перенявшей у Тенсэн искусство ведения салона и в конце концов «унаследовавшей» ее круг гостей, было сделано исключение.
Тенсэн помогла мадам де Помпадур покорить Версаль; она живо интересовалась оперой, литературой, наукой, Академией, всегда выступая в роли влиятельного импресарио. Но ее последняя любовная связь закончилась трагически. В течение четырех лет она была любовницей и деловым партнером бывшего банкира Шарля де ла Фреснэ. Они беспрестанно ссорились, и однажды, после особенно яростной перебранки, Фреснэ, обвинив любовницу в измене и краже его денег, выхватил пистолет и на глазах у нее застрелился. Это вызвало такой скандал, что Тенсэн оказалась в Бастилии. Мадам было позволено взять с собой горничную и выходить на прогулки в сад. Вскоре ее камера превратилась в салон, где она принимала ухаживания Ламотта и Фонтенеля. У Тенсэн было много друзей; они обратились к королю, и ее выпустили из тюрьмы. В 1749 году она скончалась от полного истощения и была похоронена на кладбище церкви Сент-Эсташ. «Вторничный» салон закрылся. После похорон Тенсэн, Фонтенель, обращаясь к другу, мимоходом заметил: «С этого дня я буду обедать по вторникам у мадам Жоффрэн».
Мадам Жоффрэн, похоже, была добра ко всем, кроме своего мужа, за которого ее выдали в четырнадцатилетием возрасте. Ее супруг, человек добрый и простодушный, присматривал за домашним хозяйством, в то время как жена его, будучи зрелой женщиной сорока двух лет, решила открыть «двойной» салон: один — для музыкантов (в ее доме даже играл восьмилетний Моцарт), а другой — для философов и писателей. Вместе с тем ее салон
Что до месье Жоффрэна, то он, пока «свирепствовал» этот головокружительный салонный вихрь, вел дом, составлял меню и нанимал прислугу. Он не был интеллектуалом, и давать ему книги было бесполезно. Как-то ему предложили почитать два тома путевых записок; он по ошибке дважды прочел первый том и впоследствии замечал, что «книга оказалась очень интересной, но автор был склонен к повторениям». Жоффрэн был чрезвычайно застенчив и ни разу не обмолвился словом с гостями жены. Однажды кто-то спросил ее, кто был тот старик, что всегда сидел в конце стола и которого с некоторых пор не видно. «Это был мой муж, он умер»,— ответила мадам Жоффрэн.
Следуя примеру мадам де Тенсэн, она не допускала в свой салон женщин за исключением Жюли де Аеспинасс, сожительницы д’Аламбера. Те были очень бедны, и мадам Жоффрэн оказывала им, как и многим своим друзьям, финансовую поддержку.
Жюли де Аеспинасс также открыла салон, но была слишком бедна, чтобы иметь возможность предлагать гостям угощение. Они знали это, однако недостаток гастрономии восполнялся интересной беседой. Жюли училась искусству вести салон у своей тетушки, мадам Дюдеффан, которая, в возрасте пятидесяти семи лет лишившись зрения, вызвала племянницу из монастыря, где та воспитывалась (Жюли была внебрачной дочерью графини д’Альбан и кардинала де Тенсэна),— чтобы сделать ее своей компаньонкой и чтицей. Мадам Дюдеффан прожила веселую жизнь. Ее выдали замуж за драгунского полковника, маркиза, однако гарнизонная атмосфера совершенно не подходила ей, и она вернулась в Париж, чтобы «жить своей собственной жизнью». Она открыла салон и, пробыв пятнадцать дней любовницей регента, оказалась в результате обладательницей годового дохода в шесть тысяч фунтов. Одолеваемая ennui*, болезнью, которой суждено было широко распространиться в следующем столетии, она жила от любовника до любовника. Последней большой страстью мадам Дюдеффан, когда она была уже в преклонном возрасте, был Хорас Уолпол {172} , который каждый раз, приезжая в Париж, навещал ее. Д’Аламбер часто посещал ее салон, но, узнав о том, что они с Жюли тайно любят друг друга, та безжалостно выгнала племянницу из дома. Многие друзья после этого отвернулись от маркизы и сплотились вокруг Жюли, которая до самой своей кончины в 1776 году жила с д’Аламбером. Это был кроткий и несколько женоподобный человек. Ходили слухи, будто он импотент и состоит с Жюли в целомудренных отношениях. Как бы там ни было, их прочная связь не вызывала никаких сплетен. Что до Жюли, то это была живая «новая Элоиза». Красавицей мадемуазель де Лес-пинасс никто бы не назвал, однако природа одарила ее страстной натурой, интеллигентностью и обаянием. По словам Сент-Бёва, ее любовные послания похожи на поток лавы. И адресованы они явно не д’Аламберу, жившему под одной крышей с ней (хотя Уолпол упоминает об одной французской семье, в которой муж и жена были столь неисправимыми сочинителями любовных писем, что яростно строчили друг другу послания, сидя по разные стороны ширмы). Жюли страстно и почти в одно и то же время была влюблена в двух мужчин. Первым (по времени) был маркиз Мора, сын испанского посла в Париже. Это был интеллигентный и импульсивный молодой вдовец, настолько пылкий, что написал Жюли двадцать два письма за десять дней. Он страдал туберкулезом (возможно, вызванным отчасти его пылкостью), и вскоре ему пришлось уехать на родину. Спустя несколько месяцев Жюли встретила красавца полковника де Гибера двадцати девяти лет от роду, у ног которого были все женщины Парижа. Жюли не стала исключением. Бедный Мора предпринял отчаянную попытку перед смертью увидеться с возлюбленной, отправившись в мучительное путешествие назад, во Францию, но оно оказалось несчастному не под силу, и он скончался в Бордо. Жюли была сражена горем и раскаянием, но не могла разлюбить Гибера — она любила его неистово, скорее как героя романа, нежели как простого смертного,— иначе любить она не могла.
Все время, пока продолжались эти романы, нежный, преданный и ничего не подозревавший д’Аламбер ежедневно рано утром ходил за почтой, чтобы Жюли, проснувшись, могла сразу же прочитать письма. Гибер был честолюбив. Он недолго делал вид, будто отвечает на чувства Жюли, и внезапно бросил ее, чтобы жениться на богатой невесте. Жюли до самой своей смерти — а умерла она рано из-за чрезмерной дозы опиума, которым давно лечилась от бессонницы,— продолжала его любить.
После смерти Жюли преданный д’Аламбер не смог устоять перед искушением просмотреть бумаги покойной. Только тогда он узнал правду. Оказалось, что Мора и Гибер, которых он считал друзьями, были ее любовниками. Ведь ошибиться, читая слова, дышавшие испепеляющей страстью, было невозможно:
«Жизнь и страдание, небеса и ад — вот что хочу я чувствовать. В таком климате я хочу жить, а не при умеренной температуре, в которой окружающие нас дураки и ходячие куклы проживают отведенный им срок. Я люблю, чтобы жить, и живу, чтобы любить...»
«Я люблю тебя так, как любить должно: сверх меры, до отчаяния, до безумия. Есть две вещи, которые никогда не должны быть посредственными: поэзия и любовь...»
«Смотри на меня как на существо, пораженное роковым недугом, и обращайся со мной со всей нежностью и заботой, которые дарят умирающим...»