Любовь и французы

Эптон Нина

Тем временем ее золовка, мадам де Жюлли, влюбилась в знаменитого оперного певца Жельотта и навязала мадам д’Эпинэ против ее воли роль своей наперсницы. «Но я думала, что ваш муж вас очень любит!» — простодушно возражала мадам д’Эпинэ. «Он думает, что любит,— сказала мадам де Жюлли, улыбаясь,— и будет весьма удивлен, если кто-то выскажет противоположное мнение. Но он никогда не изменит ради меня ни одной, даже самой мелкой, из своих привычек. (Большинство его увлечений, кстати, дорого обходились. В частности, в то время этот господин начал интересоваться коллекционированием антиквариата и драгоценных камней.) Мадам де Жюлли просила свою невестку позаботиться о том, чтобы, когда они в следующий раз соберутся на охоту, ее и Жельотта поместили в соседних апартаментах.

Спустя несколько месяцев, после долгого отсутствия, она нагрянула к своей невестке как снег на голову. Мадам д’Эпинэ упрекнула золовку, что та пренебрегает ее обществом.

«Да, да, вы правы,— признаю. Но давайте не будем больше об этом. Слушайте внимательно».—

«Чего вы хотите на этот раз?» — «Помогите мне избавиться от Жельотта».— «Что?» — «Я больше не люблю его».— «Я вам говорила, что эта связь долго не продлится!» — «Да, но ваше пророчество было неверным, поскольку вина за это лежит целиком на нем, а не на мне».— «Уверена, этого не может быть... он обожает вас!» — «Я вам говорю: это не моя вина. Он теперь настолько ко мне привык, что даже не дает себе труда делать мне комплименты. Вы согласитесь, что в таком случае от любовника мало толку, не так ли?» — «Но его поступки...» — «Вздор, сестрица, вы не понимаете. Он остывает, и это меня не устраивает. В любом случае, я люблю еще кое-кого и решила привязаться к нему всерьез. Вы должны помочь мне уговорить Жельотта, а когда подготовите почву, я сама с ним поговорю, потому что не хочу быть предательницей по отношению к нему».— «Умоляю вас, не возлагайте на меня эту миссию. Я уверена, что Жельотт умрет от горя».— «Разумеется, нет. Мужчины не очень-то полагаются на красавиц. Доказательством тому служат ревность и недоверие, которые сквозят во всех их галантных речах. Закон для обоих полов должен быть одинаковым. Давайте, по крайней мере, будем с ними более искренними, чем они с нами. Я принимаю участие в Жельотте, я не хочу видеть его несчастным, в противном случае я пойду и скажу ему все сама, но он будет плакать, а я не в силах терпеть, когда люди плачут. Кроме этого, я могу оказаться достаточно слабой, чтобы уступить, тогда я предам шевалье X. Я никогда себе этого не прощу».— «Меня восхищают ваши угрызения совести!» —«Кстати, если вы завтра будете дома, то я приеду к вам вместе с шевалье».— «Нет, прошу вас, не надо. У меня нет желания оказаться замешанной в новую интригу».— «Как вы жестоки! Слово «интрига» такое противное моему слуху...»

Несчастный Жельотт! Он не имел никакого представления о том, что случилось, и не обращал внимания на попытки мадам д’Эпинэ объяснить положение.

Спустя несколько лет мадам де Жюлли, умирая от оспы, вручила мадам д’Эпинэ ключ от своего письменного стола; та сочла, что умирающая просит ее поскорее пойти к ней в кабинет и предать огню ее любовные послания, прежде чем бумаги попадут в руки месье Жюлли и он узнает то, о чем и не подозревал. Страсть к античности не дала этому джентльмену горевать о жене, всю свою печаль он израсходовал на мавзолей, который воздвиг на ее могиле. Жан-Жак Руссо организовал визит к овдовевшему супругу, заключив накануне пари, что «художник одержит верх над вдовцом». Когда они вошли в дом, месье Жюлли пролил несколько капель слез, но, когда он пустился в объяснения, касавшиеся тонкостей произведения искусства, которое он заказал в память об усопшей, слезы высохли и энтузиазм художника одержал победу над всеми остальными чувствами. «Я выиграл мое пари!» — разражаясь хохотом, воскликнул Руссо.

Месье д’Эпинэ был должен месье де Жюлли крупную сумму (186 тысяч луидоров), а документы, касавшиеся этого долга, хранились у его жены. После ее смерти этих документов нигде не могли найти, а горничная видела, как мадам д’Эпинэ жгла какие-то бумаги в кабинете ее покойной госпожи, и на женщину, действовавшую с самыми благородными намерениями, пало подозрение. В конце концов пропавшие документы нашлись — мадам де Жюлли отдала их нотариусу,— но сплетни тем временем распространялись, и мадам д’Эпинэ избегали в свете. Энциклопедист Гримм дрался на дуэли, вступившись за ее честь. Дюкло был в бешенстве, когда она настояла на том, чтобы принять Гримма и поблагодарить его за заступничество. «Все будут говорить,— возражал Дюкло,— что Гримм ваш любовник». Но мадам д’Эпинэ, которой совершенно опротивел Дюкло, не пожелала его слушать. Они поссорились, и мадам д’Эпинэ попросила Дюкло больше никогда не бывать у нее. После этого Дюкло повсюду распускал о ней злобные и лживые слухи, которые в конце концов дошли до целомудренных ушей Дидро, чем тот был совершенно потрясен. Ведь Гримм, его хороший друг, был влюблен в столь «ужасную» особу... Однажды после обеда Дидро поспешил к нему, чтобы «открыть тому глаза» и наставить на путь истинный,— эту услугу добрые друзья проделывают всегда с таким удовольствием... Много времени спустя Гримм рассказал мадам д’Эпинэ об этом случае, и она описала его в своих Мемуарах.

Дидро сперва не знал, с чего начать. «Усевшись перед камином Гримма, я подыскивал слова для разговора, бывшего целью моего посещения. Я говорил себе: “Я нанесу ему смертельный удар, если он сильно влюблен. Ничего, я должен сказать. Про-молчать было бы еще более жестоко”. Итак, я начал разговор о женщинах вообще, об их недостатках и достоинствах, о времени, которое они отнимают у писателя. Гримм подхватил эту тему с некоторым воодушевлением и заговорил о вдохновении, которое вызывала в нем мадемуазель Фель: “Всякий раз, уходя от нее, я чувствовал себя окрыленным и способным на создание величайших творений”.— “Да, несомненно,— отвечал я.— Я помню, в каком ужасном состоянии вы находились, когда между вами все было кончено. Как она жестока!

Вы два месяца были между жизнью и смертью! После этого я пришел к выводу, что для человека чувствительного важно с чрезвычайной осмотрительностью подходить к выбору женщины, которая, по его мнению, сделает его счастливым. Очень легко понять необходимость определенных правил поведения, но крайне трудно следовать им. К примеру, каждый готов бунтовать против нашей брачной системы с ее несуразностью и несправедливостью, но тем не менее, выдавая замуж свою дочь или племянницу, люди находят разумным пользоваться ею. А теперь — как насчет других связей? Являются ли они более разумными?” — “Нет, конечно”.— “Они всегда заканчиваются большим горем, не для одной, так для другой стороны”.— “Верно, верно”.— “Друг мой, вы согласны со всем, что я говорю, и это доказывает справедливость моего первоначального утверждения”.— “Какого?” — “Что ничего нет легче, чем принять добрый совет, и нет ничего труднее, нежели ему последовать”.— “А что побуждает вас применять эту максиму ко мне?” — “Я знаю,— вздохнул я,— вы готовите себе большое огорчение”. Гримм стойко отрицал это и начал говорить о своей любви к «пресловутой» мадам д’Эпинэ. “И вы всерьез полагаете, что эта женщина принесет вам счастье?” — “Больше чем любая другая женщина, какую я знал когда-либо”.— “Увы, мой бедный друг,— сказал я,— тогда вы погибли!”»

Гримм расхохотался, видя Дидро в таком похоронном настроении, и после небольшого расследования установил источник сплетни, направленной против его новой любви. Зная Дюкло слишком хорошо, он не поверил ни единому слову из смехотворных россказней, которые тот поведал его другу. Но прошло много времени, прежде чем осторожный энциклопедист убедился, что его мнение об этой очаровательной женщине (которую с Гриммом разлучила только смерть — она скончалась в 1783 году, двадцать лет спустя после этих событий — и которая, когда Гримм уезжал за границу, была способна поддерживать его переписку на литературные темы с многочисленными немецкими принцами) было ошибочным.

К несчастью, разоблачающие Мемуары мадам д’Эпинэ не были закончены — возможно, из-за ее слабого здоровья и семейных обязанностей, к которым она относилась чрезвычайно серьезно.

Большинство ее друзей-энциклопедистов, подобно другим мыслителям восемнадцатого столетия, готовившим интеллектуальную почву для Революции, от материалиста Гольбаха до оптимистического натуралиста Руссо (бросившего, тем не менее, своих пятерых детей), открыто заявляли о своем чрезвычайном уважении к браку, моногамии и семейной жизни. Вольтер полагал, что женатые люди умнее, храбрее и добродетельнее, нежели холостяки, а Дидро в различных лирических пассажах превозносил радости семьи; однако все эти философы, не будучи смутьянами, как один проклинали деспотическое установление, в которое превратился брак и в котором самодержавно властвовали мужчины. В своей Энциклопедии они определяли брак как «добровольное брачное содружество между мужчиной и женщиной, в которое свободные личности вступают, чтобы иметь детей». Это определение было равносильно мятежу против старого порядка и налагаемых им ограничений. Но философы также считали, что мужья все же должны руководить женами (пусть и не деспотически), а по вопросу о разводе их мнения разошлись. Они полагали, что мужчины и женщины дополняют друг друга, но никто из энциклопедистов не заходил так далеко, как побуждаемый к тому женой Кондорсе ^{190} , отстаивавший концепцию равенства. Его позиция шокировала даже революционеров.

Экзальтированные молодые женщины, появившиеся в штанах и фригийских колпаках 27 брюмера II года Республики перед Революционным советом, произвели на публику громадное впечатление, но члены Ассамблеи были возмущены. «Бесстыдницы! — бушевал президент Шометт ^{191} ,— вы хотите быть мужчинами, но ведь у вас и так есть все, что нужно. Разве нет? Чего вам еще хочется? Вы правите нами, управляя нашими чувствами, законодатели и магистраты у ваших ног, ваш деспотизм — единственный, который мы не можем разрушить, поскольку это деспотизм любви и, следовательно, творение природы. Во имя природы, оставайтесь собой!»

Глава 6. Многоликая любовь

Похождения Бомарше

Сын часовых дел мастера, в начале своей карьеры следовавший по стопам отца, музыкант, причисленный ко двору его величества, коммерсант, финансист, секретный агент, буржуа, который, подобно многим, купил дворянский титул, но который, в отличие от многих, давал отпор насмешникам, восклицая: «Разумеется, я дворянин, могу показать патент!» — оставшийся в памяти потомков как автор «Севильского цирюльника» и «Свадьбы Фигаро»,— таков был несравненный Бомарше.

Не правда ли, жизнь этого разностороннего человека может дать нам богатые сведения о любовной жизни того времени? О его собственной, хотя бы. Драматург был трижды женат, имел множество любовных связей и писал письма в раблезианском духе, будучи уже в весьма преклонных годах. Он общался с вышестоящими и нижестоящими, путешествовал; хорошо знал Версаль и играл на арфе для Аделаиды, Софии, Виктории и Луизы — добродетельных дочерей Людовика XV; он был красивым, полным энергии, любимцем дам. Фигаро, Фигаро, о чем же он нам расскажет?