Любовь и французы

Эптон Нина

Помимо всего прочего, усы мне нравятся уже тем, что в них есть что-то французское, подлинно французское. Они достались нам от наших предков — галлов — и всегда были выражением нашего национального духа», — восклицает в заключение экзальтированная героиня.

Месье де Мопассан не возражал против тени усов даже на губках у женщин. В Linconnu [271] он писал: «На губе у нее было слабое подобие усиков, которое пробуждало мечты, подобно тому, как начинаешь мечтать о любимых лесах при виде стоящего на столе букетика...»

271

«Неизвестный»

Один весьма раздражающий и стойкий французский обычай — которого женщины придерживаются упорнее, нежели мужчины,— давать мужьям и возлюбленным (а также детям)

названия животных, кремовых пирожных и овощей. Мопассану эта особая национальная черта причиняла больше всего мучений. В одном из своих рассказов он описывает смятение чувствительного любовника, когда после долгого и восторженного поцелуя возлюбленная открывает свой изящный ротик, из которого ее любимый ждет нежных слов, и называет его «большим, огромным, обожаемым кроликом»! «Ах,— восклицает он,— тогда мне показалось, что я вошел в твою головку — твою крохотную, крохотную головку, и увидел за работой твой ум — маленький ум маленькой женщины, такой милый, такой милый, но... это вызывает смущение, моя дорогая, ужасное смущение. Я бы предпочел не видеть этого. Ты ведь меня не понимаешь? Да, думаю, что не понимаешь... я надеюсь, что это так. С того дня, как ты открыла шлюзы своей нежности, все было кончено для меня. Ты наделила меня всеми именами овощей и животных, которые, несомненно, отыскала на страницах Мещанского повара, Идеального садовника и Начатков естественной истории для начальных классов».

Эти моменты интимной близости между любовниками могут быть возвышенными или... ужасными, что так ярко выразил Мюссе:

Вновь дрожь горячих тел, слиянье уст немых,

Лик бледный, скрип зубов, оскалившихся люто,

Встают передо мной. Соития минуты

Ужасны, если нет божественного в них. ^{249}

Сватовство

Для сватовства весьма подходящими считались танцевальные вечера, которые устраивали зимой в частных домах (в продолжение всего вечера девицы обязательно были в перчатках), а летом — крокетные площадки и вечеринки в садах; немногие пары завязывали дружеские отношения на пляжах морских курортов, которые становились все популярнее. В Париже роль ярмарки невест играл театр «Опера комик», где «кандидатам» позволялось предварительно взглянуть друг на друга: девицам — из первого ряда лож, юношам — из партера. Браки по-прежнему устраивались нотариусами и родителями. (В 1896 году в брачные законы были внесены изменения, сыновьям и дочерям, достигшим соответственно двадцати пяти лет и двадцати одного года, позволялось обходиться без разрешения родителей после одного sommation respectueuse [272] вместо трех, которые требовались прежде.)

272

почтительное предупреждение (фр.)

Брачная церемония следовала вскоре после обручения. По обычаю жених должен был послать невесте свадебные подарки, красивую, выстеленную шелком, корзинку, в которой были меха, роскошные отрезы бархата, старинные фамильные кружева, драгоценности, веер и молитвенник. Гражданская церемония предшествовала венчанию в церкви, как это делается и поныне. Мэр зачитывал статьи Гражданского кодекса о супружеском долге, и, после того как жених и невеста объявляли о своем согласии, а их родители — о своем разрешении, молодую пару объявляли мужем и женой.

Регистрационная книга преподносилась для подписи новобрачной; расписавшись, она предлагала перо мужу, который отвечал: «Благодарю, мадам». В первый раз ее величали столь желанным титулом. ^{250}

Свадьбы бывали первого и второго разряда — как и похороны. Первоклассные свадьбы происходили в соборе; портал распахивался после того, как в двери трижды стучал входивший в неф впереди молодой пары церковный сторож. Он был великолепен в своей треуголке, розовых шелковых чулках, в плюшевых штанах с красным поясом и башмаках с серебряными пряжками. Мисс Бэзем-Эдвардс, прожившая во Франции несколько лет, восклицала: «Где мы найдем более тесные, чем во Франции, союзы, более преданных мужей, более нежных жен?» — однако французские наблюдатели того времени так не думали. Размеры приданого возросли, деньги играли при сватовстве все более значительную роль, мужчины женились в более позднем возрасте, падение численности населения вызывало тревогу.

Современники жаловались, что учтивость умерла, но молодой англичанин, которому случилось немного пожить во французском замке, был поражен церемонностью своих хозяев. «Француз,— писал он,— если его представляют даме, подносит

к сердцу левую руку со шляпой, склоняет голову, так что она оказывается на уровне руки, и, быстро выпрямившись, откидывает левую руку в бок, как бы говоря этим: “Я выброшу прочь мое сердце, если вы не примете его в дар”, и шаркает правой ногой, показывая тем самым, что при виде подобных прелестей мужчина не может оставаться безучастным. Если случится, что дама протянет мужчине руку, то кавалер, удостоенный этой чести, должен мягко взять ее — правой рукой или, если другая рука у него не занята шляпой, обеими руками — и поцеловать. Эти поклоны, как правило, делаются с серьезным выражением лица».

Этот же молодой человек был удивлен необыкновенной переменой, которая происходила с француженкой, стоило ей выйти замуж. Он отмечал: «Робость, застенчивость, молчание — все исчезает, как по мановению волшебной палочки. Вуаль разрывается в клочья, открывая вторую натуру, которой люди никогда не видели и о существовании которой вряд ли даже могли подозревать. Молодая особа, никогда ничего, кроме кадрили, не танцевавшая, ныне танцует вальс с мужчинами, которых она почти не знает».

Читать романы незамужним девушкам из «хороших семей» по-прежнему не позволялось, и мисс Бэзем-Эдвардс упоминает о восторге, с каким молодая женщина, вышедшая замуж в тридцать два года, впервые читала романы Виктора Гюго!

Любовники и любовницы

Мопассан в своих Conseils d'une grand-mere [273] приводит диалог бабушки, родившейся в восемнадцатом веке, и ее скромной внучки родом из девятнадцатого. В уста последней он вкладывает слова: «Брак — это свято». Старая дама не соглашается: ее сердце по-прежнему принадлежит ушедшему веку галантности. «Любовь священна,— отвечает она.— Между любовью и браком отсутствует какая бы то ни было связь. Вы вступаете в брак, чтобы создать семью, а семью создаете, чтобы составить общество, которое без брака существовать не может. Если общество — цепь, то каждая семья — ее звено. Когда человек вступает в брак, он обязан чтить общественный кодекс, объединять состояния, выбирать пару, принадлежащую к той же расе, действовать ради общей пользы, которую составляют дети и благополучие. В брак, дорогая моя, вступают один раз и потому, что этого требует общество, но любить можно двадцать раз, потому что к этому нас склоняет природа. Видите ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, который толкает нас на путь праведный или грешный. Инстинкты всегда одерживают верх надо всем, и неправ тот, кто им противится, поскольку инстинкты даны нам Господом, тогда как законы написаны людьми».

273

«Бабушкины советы»

Мужчины девятнадцатого века противились своим инстинктам даже меньше, нежели их предшественники. Светские мужья тратили на дорогих cocottes [274] большие деньги. Мопассан высмеивает тогдашнее состояние дел в своем фривольном рассказе Аи bord du lit [275] . Герой рассказа, расстроенный муж, чья жена отказывается выполнять супружеский долг, обещает ежемесячно платить ей «за труды» известную сумму. «Пять тысяч франков в месяц,— требует его супруга,— или я вас отошлю обратно к вашим cocottes. Я потребую прибавки, если вы будете довольны».

274

кокотки, «курочки» — девицы легкого поведения (фр.)

275

«На краю постели»

Эмиль Золя, старательно собирая реалистические детали для своего романа «Нана», обнаружил, что ему для работы не хватает знаний о подлинной среде обитания demimondaines [276] . Художник Жерве, его приятель, любезно уговорил Вальтесс де ла Бинь, прославленную куртизанку, пригласить писателя на обед в свой великолепный дом на бульваре Мальзерб. Золя, ошеломленный роскошью декора, принялся обходить комнаты, останавливаясь возле каждого предмета, завладевавшего его воображением, делая пространные заметки и не обращая на остальных гостей ни малейшего внимания. Наконец всех пригласили к столу. Золя ничего не говорил, никого не слушал и в разговоре участия не принимал. Тем не менее, когда он наконец открыл рот, все напряженно подались вперед, ожидая, что знаменитый писатель скажет нечто блестящее.

276

дамы полусвета (фр.)