Любовь и ненависть
Шрифт:
легкость. Приподнятый воротник своими строгими линиями
очерчивал ее красивую шею. Она танцевала с Маратом,
облаченным в черную новенькую тужурку, сверкавшую золотом
погон. Этот контраст белого и черного создавал особую
прелесть. Они постоянно находились под обстрелом многих
десятков глаз. Я любовался ею, как любовался морем в день
первого знакомства, и мне казалось, что здесь на вечере, да
впрочем, только ли на вечере - во
в целом мире, - нет девушки интереснее и милее Ирины
Пряхиной. Хотя за мир не ручаюсь, а Ленинград-то я как-никак
знаю.Я танцевал с Зоей. Она расспрашивала, куда я поеду
служить. Сказал - не знаю: о своем рапорте с просьбой
направить меня на Северный флот умолчал. Зачем ей об этом
знать?
– У вас усталый вид, - заботливо сказала мне Зоя и
предложила посидеть, Мы ушли в фойе, сели на диван в
укромном местечке. Мне это относительное уединение не
нравилось: я не знал, о чем буду говорить. Выручили Ира и
Марат. Они появились неожиданно, я уступил Ирине место, а
она, сверкая счастливой улыбкой, вдруг оповестила бойко и
торжественно:
– Внимание, сейчас будут вручены подарки.
Она открыла сумочку, достала конверт, и мы увидели
фотографии, те самые, что были сделаны пять лет назад на
даче. Я не ожидал такого сюрприза и был, естественно,
обрадован. Мы тут же достали авторучки и, сделав надпись на
обороте, обменялись карточками.
Марату я написал: "Море любит сильных, смелых и
честных. Будь достоин этой любви". Тогда мне казалось, что в
этих простых словах кроется другой, тайный смысл. А может,
мне в тот вечер просто хотелось говорить о любви и само
слово "любовь" доставляло особенное наслаждение. Ирине я
написал: "Дорогой доктор! Человек - это самое великое
создание природы. Любите человека, оберегайте его".
Не знаю, что ей Марат написал. Мне же он написал не
так, как хотелось, до обидного легкомысленно, словами
популярной песенки: "На память о службе морской, о дружбе
большой". И размашисто расписался.
Зато Ирина написала по-своему кратко, просто и тепло:
"Милый Андрюша, будь счастлив!"
Не всякий умеет желать человеку счастья так искренне.
Марат с Ирой вскоре ушли, а мы с Зоей остались сидеть
на диване. Она спросила, почему я такой невеселый. Я
пробовал возражать.
– Но я же вижу!
– убеждала она.
– Это вам кажется. Вы не знаете меня, - не сдавался я.
– Да, верно, я вас не знаю, - скромно согласилась она и,
состроив мечтательно-печальные
сделал Ирушке предложение.
Меня точно по голове чем-то тяжелым и мягким
оглушили.
– Когда? - выпалил я и тут же добавил деланно-
равнодушным тоном: - Она, разумеется, согласна?
– Представьте себе - нет, попросила на год отсрочку.
Впрочем, - поправила Зоя, что-то смекнув, - это пустая
формальность: все равно они этот год проведут вместе.
– Почему?
– усомнился я.
– Потому что Марат остается в Ленинграде, - пояснила
она, довольная тем, что сообщает мне интересную новость.
– Ерунда. Как Марат может знать, где будет служить.
Распределения еще не было.
– Но он уверен.
Подошел Валерка, неловко поздоровался с Зоей. Пряча
за спину маленькие, немужские руки, спросил, почему мы не
танцуем.
– Не хочется, - ответил я, сдерживая нечаянный зевок.
–
Пойдите с Зоей повальсируйте, а я похандрю.
Когда они ушли, я достал фотографии. Ира смотрела на
меня. Мягкие волосы ее рассыпались в сиянии лучей
заходящего солнца. Море бежало вдоль высокого соснового
берега ровное, как степь. По его глади выступали две
торопливые строчки, написанные на обороте: "Милый
Андрюша, будь счастлив!"
– Благодарю, Иринка, постараюсь, если счастье зависит
только от меня.
...Приятные воспоминания растаяли, как первый
полярный день. В сумерках я возвращался на корабль.
Дежурный доложил, что Козачина и Струнов прибыли из
отпусков. Я приказал послать ко мне Козачину. Он явился
тотчас же, подтянутый, возбужденный, с довольной улыбкой в
глазах, доложил, что отпуск провел без замечаний. Я спросил о
здоровье матери.
– Ничего... Лучше стало, - ответил он, не вдаваясь в
подробности.
– А как дела в вашем колхозе?
– поинтересовался я.
– Да какие дела? Только-только на ноги начинают
становиться. Года через три, а может, и больше, дела
наладятся, - выпалил он довольно весело и невозмутимо. А
вообще он о своем отпуске говорил скупо и неохотно. Поэтому
я не стал досаждать вопросами.
Зато Струнов подробно рассказывал мне о Москве, о
большом строительстве, о необычном оживлении, о том, что
над столицей витает какой-то "новый дух", но в чем конкретно
он выражается, старший матрос так и не смог мне ответить,
хотя и говорил с откровенной непринужденностью.