Любовь и прочие "радости"
Шрифт:
— Оль… — с силой опираясь на костыли и полностью игнорируя псину, Тихон приблизился к ней вплотную. В его мятежных глазах плескалось столько невысказанных чувств! Смятение, страх, раскаяние, надежда… Ольга готова была разделить их все, но он не давал. И от этого у нее внутри образовалась странная мешанина из всяких разных ощущений. Но больше всего ей было обидно! Глупое сердце Ольги рваными толчками распространяло обиду по венам, и она отравляла собой все другое, что было в ней. Рядом с этим огромным, властным мужчиной Ольга как будто снова превращалась в маленькую испуганную девочку, которой давно уже не была. Ей не нравились эти чувства. Она совершенно не к ним стремилась, когда это все началось. Ей хотелось кричать: сделай же что-нибудь! Во мне тоже полным-полно страхов! Руки горели — вот как ей хотелось встряхнуть Гдальского. Или ударить… Чтобы в его глупой голове навсегда уложилось — рядом с ней не нужно быть сильным, каждую секунду сильным… не надо! Чтобы он понял, что в бушующем океане жизни она — его тихая гавань. В которой он может найти пристанище, чтобы ни случилось. Ведь она примет его любым… Только нужно ли это было самому Тихону? Сейчас Ольга в этом сомневалась.
— Я останусь.
Стараясь не показать своего облегчения, Ольга выдохнула. Кивнула головой.
— Тогда пойдем, я попрошу кого-нибудь из мальчишек помочь тебе забраться в душ.
Она даже не обернулась, опасаясь в который раз натолкнуться на его упрямый взгляд. Так что не знала, какой была первая реакция Тихона на ее предложение. К счастью, потом споров не последовало.
— Ник, Петь… Помогите, пожалуйста, Тихону с душем.
Посоветовавшись, ее мужчины решили, что Тихону будет проще вымыться в их ванной. Там была установлена душевая кабина, и поддон был не слишком высок. Пока Тихон мылся, Катя сбегала к нему в квартиру и собрала отцу вещи «на первое время». Судя по баулу, который приперла девочка — она очень надеялась, что это «первое время» затянется едва ли не навсегда.
Ольга устало улыбнулась. Протянула руку, погладила невестку по длинным красивым волосам.
— А ты сама-то как? У нас останешься?
— А что, можно? — оживился выскочивший из спальни Ник. Катя вспыхнула. Ольга хмыкнула.
— Можно. В гостиной отличный диван.
— Ну, ма…
— Без «ну», Ник. Ты, Катюш, маму предупредила, что сегодня у отца останешься?
— Угу.
— Это главное. Чтобы тебя не потеряли. Ник, выдай Кате постельное, и давайте уже по койкам.
— Так рано еще! — возмутился парень.
Ольга перевела взгляд на часы. Ровно девять.
— Ну, вы тогда, как хотите, а я спать. Устала жутко.
— Ты хоть о завтрашнем собрании не забыла?
— Нет, буду. В шесть, так?
— В семь! — тяжело вздохнул Ник.
— Значит, буду в семь…
Если бы не дурацкое стремление все успеть, доказать всем и вся, как отлично она справляется — Ольга бы на это собрание просто забила. Там уже ничего толкового не обсуждали. Так… очередной виток дискуссии, куда ехать детям на выпускном, после ресторана. И ехать ли вообще. Кто-то предлагал на дискотеку, которую местная радиостанция устроит для выпускников на центральной площади, кто-то настаивал на встрече рассвета. Отстаивая свои идеи в родительской группе в Ватсапе, некоторые заходили так далеко, что дело скатывалось в банальную ругань. Слабо верилось, что очередная личная встреча хоть что-то решит.
За закрытой дверью ванной загрохотало. Ольга сунула голову, чтобы посмотреть, что случилось. Не дожидаясь помощи, ее упрямец пытался выбраться из душа.
— Коль, ну-ка, помоги…
Пока Тихон, ругаясь под нос, одевался (зачем — не спрашивайте — она не понимала!), Ольга улеглась в кровать и отвернулась к окну. В стекла билась жаркая июньская ночь, нагнетая в душе тревогу. Ольга щелкнула пультом от кондиционера. Закрыла глаза и не открыла их даже, когда за спиной послышался приглушенный ковром звук костылей. Сделала вид, что спит. Заставила себя отключиться от ситуации. От всего того бреда, что между ними происходил, от никому не нужных споров и глупого недопонимания. Одна рука под щекой, вторая — на животе. Во всем происходящем имелся один жирный плюс — у нее не осталось сил даже на страх. А ведь в ней рос ребенок…
Тихон за спиной долго не мог найти себе места. И так он ложился, и эдак. Вздыхал тяжело, крутился с боку на бок, тихонько ругался себе под нос. Пока Ольга не выдержала:
— Ну, что такое? Болит сильно?
— Нет, — вскинулся он. — А ты сама, почему не спишь?
— Уснешь тут, — пробурчала Ольга.
Гдальский промолчал. Хорошо хоть не сказал, что раз такое дело — пойдет он домой. Это стало бы для нее контрольным. Ольга вздохнула, совсем как Тихон еще недавно. Сжалась в комок. Её убивала… кинжалами резала его отстраненность. Он ведь так ничего и не сказал по поводу её беременности. А ей… черт! Ей так глупо хотелось, чтобы на этот раз её мужчина обрадовался! Ей так хотелось ощутить его заботу, ласку… Уткнуться лицом в его крепкую спину. Наверняка зная, что за этой спиной они будут с малышом, как у бога за пазухой. И, может быть, тогда бы страх отступил.
К глазам подступили слезы. Ольга закусила губу, и практически тут же на ее плоский живот легла тяжёлая ладонь Гдальского. И она, кажется, даже дышать перестала, ощутив это первое, нерешительное касание. Тихон перевернулся на бок. Прижался голой горячей грудью к ее спине. Так правильно повторяя все изгибы ее женского тела. Ладонь скользнула вверх-вниз, осторожно погладила и двинулась чуть южнее. Ольга, наконец, вспомнив, что надо дышать, со всхлипом втянула воздух. Ее сердце колотилось, как сумасшедшее, когда пальцы Гдальского, поддев подол её сорочки, скользнули вверх. Коснулись теперь уже голой кожи. Его ладонь была такой огромной! Её запросто хватило, чтобы накрыть весь низ живота. От одной до другой выпирающей бедренной косточки.
Желание сгустилось внутри. Ольга поерзала, потираясь выпяченной попкой о его выдающийся под трусами стояк. Второй рукой Тихон поднял вверх ее волосы, пересчитал губами позвонки, прикусил кожу. Рука, покоящаяся на животе ожила, опустилась ниже. К налившимся сочным складочкам. Пальцы неторопливо перебирали влажные лепестки. Ольга шумно дышала. На несколько секунд он прекратил свои бесстыжие ласки, сместил руку, заставляя Ольгу закинуть ногу ему на бедро. А потом снова вернулся туда, где из-за позы она была максимально для него открыта.
Это было мучительно — неторопливые, нежные, как перышки, скольжения. Он то отступал, то снова, едва касаясь, теребил налитую плоть. Иногда задевал отвердевший узелок, и Ольге приходилось закрывать рот рукой, чтобы заглушить стоны. Второй же рукой он действовал далеко не так осторожно. Он мял, пощипывал, терзал ее грудь. Сдавливал пальцами через трикотаж сорочки. Обычно мягкий, сейчас он так сильно раздражал ее сверхчувствительные соски.
— Тиша… Пожалуйста… — шепотом она молила мужчину о больше. Но он, то ли действительно ее не слыша, то ли желая продлить наслаждение, тот абсолютно никуда не спешил. Ей нужна была самая малость. Придавить чуть сильней — и все… Она бы разбилась на сотни звенящих искрящихся на солнце осколков. Но Гдальский, кажется, вообще не собирался облегчать её агонию. Ольга обернулась. То ли обругать его за такую жестокость, то ли, напротив, возблагодарить за неё. Но, не дав ей сказать и слова, рот Тихона обрушился на ее губы. И она окончательно потерялась в происходящем. Захлебнулась его поцелуями… Пальцы между ног стали еще более настойчивыми. Ольга тихонько стонала ему в рот, извивалась в руках, сжав со всей силы его ладонь между бедер. А потом… Она не знает, как это произошло, просто в какой-то момент, подхваченная некой неведомой силой, она взмыла вверх и приземлилась… аккурат на его язык.
— О, боже мой, — прохрипела Ольга, упираясь распластанными ладонями в стену перед собой, в то время, как его рот… — о, боже мой, — повторила она.
Никогда за всю свою жизнь она не испытывала такого шокирующего удовольствия. Оно было таким сильным, что все другое — стыд, комплексы, неуверенность — просто перестали иметь значение. Ольга бесстыже ерзала на его лице и уносилась в какую-то искрящуюся миллиардом звезд бездну. Где в конечном итоге взорвалась.
Она полностью обессилела. Едва Тихон снял ее с себя, как она тут же провалилась в глубокий сон. И в этом сне не было ничего. Ни проблем, ни детей, ни мужчин. Абсолютно ничего не было. Кроме покоя.