Любовь и утраты

Кулешов Сергей

– А знаете, мистер Сайрес, вы приготовили такую симпатичную настойку, что, пожалуй, можете взорвать весь остров.

– Совершенно верно, Пенкроф. И остров, и материки, и всю землю, – ответил Сайрес Смит. – Всё дело только в количестве.

– А не можете вы употребить этот ваш нитроглицерин для ружейных зарядов? – спросил моряк.

– Нет, Пенкроф, нитроглицерин – взрывчатое вещество слишком большой разрушительной силы. Но нам нетрудно будет изготовить хлопчатобумажный или даже обыкновенный порох, раз у нас есть азотная кислота, селитра и уголь. Беда только, что ружей у нас нет.

– Ну, мистер Сайрес, – возразил моряк, – вы уж постарайтесь, пожалуйста.

Как видно, Пенкроф решительно вычеркнул слово «невозможно» из словаря обитателей острова

Линкольна. Достигнув плато Кругозора, колонисты направились к тому краю озера, где находился старый сток, – теперь он должен был обнажиться, и, поскольку вода больше не бежала в него, вероятно, нетрудно было проникнуть туда и посмотреть, что там делается.

Несколько минут спустя колонисты уже были у южного края озера. Бросив на него взгляд, они убедились, что желанная цель достигнута».

Он читал не торопясь, с выражением, внятно выговаривая слова, меняя голос от персонажа к персонажу. Маша сидела, прижавшись к нему, кутаясь в халат, сидевшие здесь же девчонки слушали, раскрыв рты. Через некоторое время Маша прилегла и скоро уснула. Тимофей убрал книгу в портфель и, попрощавшись с девушками, тихо вышел из палаты. В тот день удача сопутствовала ему, он застал профессора в его кабинете; это не был день консультаций, просто нужно было разобраться с бумагами. Тимофей не стал спрашивать, как продвигается лечение Маши, понимал: всё, что ему можно и нужно знать, профессор расскажет и без вопросов. А пока он поведал Александру Ефимовичу о посещении Маши, о её настроении, ожидая, что опытный врач даст какой-то дельный совет, скажет что-то такое, что до сих пор не приходило в голову Тимофею, но что могло бы взбодрить Машу. Но профессор отметил лишь, что это общая беда всех туберкулёзников, они все считают, что вылечить их нельзя и дело их безнадёжно, а потому теряют волю к жизни, и это весьма затрудняет и лечение, и попытки помочь им в будущем жить нормальной жизнью. Чумаков в свою очередь рассказал, что Маша очень любит музыку, когда-то училась, весьма прилично играет на фортепиано, и, ещё не представляя себе чётко, чем это может обернуться, упомянул о виденной им афише предстоящего завтра концерта Рихтера в консерватории. И уж, как в ледяную воду прыгнув, почти не надеясь на успех, попросил позволения разрешить свозить Машу на концерт. Александр Ефимович задумался, медля с ответом. Это был обнадёживающий знак.

– А что? Может, вы и правы. Мы планируем на днях сделать ей «наддув» лёгких, манипуляция для первого раза, знаете ли, не из простых и тем более не из приятных, но …

– Не могу ли я узнать, что это за операция? Насколько она опасна?

– По большому счёту это даже и не операция. В двух словах дело обстоит так. Обычно в плевральных полостях воздух не содержится, вследствие чего давление в них отрицательное. Но при туберкулёзе, когда происходит распад лёгочной ткани, в месте распада образуются каверны, истончённая стенка может прорваться, и воздух из лёгких попадает в плевральную полость. Если количество воздуха в плевральной полости всё время увеличивается без обратного отсасывания, то со временем воздух начинает сжимать лёгкие, смещает сердце, нарушая дыхание и кровообращение. В конечном счёте это приводит к общему ухудшению состояния больного. Тогда нужно делать прокол грудной клетки и отсасывать часть воздуха. Но у нас не тот случай. Мы искусственным путём введём воздух в плевральную полость Маши, сдавим на некоторое время больное лёгкое и тем самым создадим наиболее благоприятные условия для заживления туберкулёзных изменений в лёгочной ткани.

– Насколько это опасно? – повторил свой вопрос Тимофей.

– Не беспокойтесь. Это абсолютно рядовая процедура.

– Так я могу рассчитывать? Мы только туда и обратно.

– Ладно. Забирайте, – решительно сказал профессор, – распоряжение я дам. Только условие: никаких вечерних нарядов и декольте; тёплые чулки, тёплая обувь, толстый шерстяной свитер с высоким воротником, непременно на машине туда и обратно и в тот же вечер вернуться в палату.

Это

было то, что нужно. Тимофей поблагодарил профессора, попрощался и собрался уходить, но Александр Ефимович его остановил.

– Вы говорите, концерт завтра?

– Да.

– Как же вы умудритесь билеты в консерваторию достать?

– Это, профессор, не проблема, мы со Святославом добрые приятели.

– Может, и я могу к вам присоединиться? – с надеждой спросил Рабухин.

– Конечно, и непременно с супругой. Встретимся у касс.

– Я позвоню уточнить – удалось ли?

– И не трудитесь. Встречаемся у касс, минут за двадцать до начала, – подтвердил Тимофей.

Они расстались, довольные друг другом.

25

Как и договаривались, встретились у консерваторских касс.

– Подождите минутку, – сказал Тимофей, поздоровавшись с женой профессора, – я сейчас.

Маша стояла молча, она не умела вести светских бесед. Александр Ефимович задавал ей вопросы, она отвечала кратко, односложно. Тимофей подошёл к билетёру, спросил администратора. Администратор оказался рядом. Тимофей назвал себя, и администратор отдал приготовленные для него билеты.

– Всё в порядке, можно идти в зал.

Места были из лучших, в первом ряду. На сцену вышла Анна Чехова и объявила первое произведение. Из-за кулисы, сутулясь и чуточку боком, вышел Рихтер, слегка склонившись большой лысой головой, обозначил поклон и, резко отбросив фалды фрака назад, грузно опустился на стул. Повернув лицо к залу, он увидел в первом ряду Тимофея и едва заметно кивнул, дал знак – видит его. Тимофей, чуть привстав, поклонился в ответ.

– Да у вас, вижу, короткое знакомство, – прошептал Рабухин, перегнувшись через жену в сторону Тимофея.

– Да не так чтобы уж очень, – улыбнулся в ответ Чумаков.

– Однако билеты получили по первому классу.

Тимофей снова улыбнулся, но ничего не сказал. Погас свет. Освещённой оставалась только сцена. В зале стояла тишина. Вся тяжёлая фигура Рихтера словно окаменела, будто он собирался с силами для прыжка, и вдруг, высоко подняв руки, он слегка пошевелил пальцами, будто готовясь обрушить мощный удар по клавишам, удар, из которого возникнет мажорная громовая музыка. Но ничего такого не случилось, пальцы мягко легли на клавиши, и по залу, уносясь вдаль и ввысь, поплыла грустная мелодия Шопена. Этот вечер был посвящён Шопену. Рихтер играл великолепно. Конечно, критики завтра напишут много лестного, разберут весь концерт по косточкам, по нотам, но для наших друзей не было целью искать и подбирать хвалебные эпитеты, они обменивались впечатлениями, и этого «великолепно!» было вполне достаточно для великого искусства, которое демонстрировал Святослав Рихтер из концерта в концерт. Это было и наслаждение, и грусть, и тревога, и предчувствие близости конца. Пусть музыковеды упражняются в оценке великого дарования, те же, кто сегодня присутствовал в зале консерватории, были заворожены игрой великого мастера, и для них эта невероятная техника маэстро и гений композитора слились в одно замечательное явление, вызывающее слёзы радости чувство, называемое чудом. Растроганная, чувствительная к музыке Маша плакала. Это не нравилось Александру Ефимовичу, он хмурился, сомневался: не напрасно ли позволил Маше поехать в концерт. В антракте они молча прогуливались в фойе, как это было принято, ходили по кругу. Говорить сейчас не хотелось, впечатление от услышанного было столь большого накала, что требовалось время, чтобы волнения души улеглись.

– Давай поднимемся во второй амфитеатр, – предложила Маша.

– Нет, Машенька, там трудная лестница, тебе этого нельзя.

– Но я никогда не была в амфитеатре. Так хочется увидеть зал сверху.

– Ну что с тобой сделаешь? Пойдём. Только не спеши.

Но удержать Машу было невозможно, она почти бегом поднималась по лестнице, но уже на полпути к первому амфитеатру задохнулась, упала грудью на перила, тяжело хватая ртом воздух.

– Вот видишь. Я же тебе говорил.

– Ничего. Сейчас отдышусь, и всё пройдёт.