Любовь и утраты

С утра Тимофея томило предчувствие. Предчувствие предвещало что-то важное. Но вот уже и день на исходе, а ничего не произошло, и сидит он в зале кинотеатра повторного фильма, а на экране, в феерическом концерте, выкаблучиваются Орлова и Утёсов. «Весёлые ребята». Старый фильм, но сколько бы раз он его ни смотрел – всё как впервые.

Сейчас кончится фильм, и он отправится домой, а предчувствие окажется ложным. Не стоит доверяться предчувствиям. Ещё мелькали на экране последние кадры фильма, но уже где-то в таинственной глубине закулисья заработал реостат, и в светильниках зала стал прибывать свет. Застучали откидные сиденья жёстких кресел, нетерпеливые зрители поднимались с мест. Плевать им было на то, что они мешают настоящим любителям досмотреть всё, до последних титров: «КОНЕЦ». Удивляло только, что так поступали многие. И это совсем не зависело от того, хорош ли фильм или не очень. Другое дело – театр. Там, если спектакль понравился, зрители стоя, по полчаса – а порой и дольше – аплодисментами, то затухающими, то вновь вскипающими, заставляют любимых артистов вновь и вновь выходить на поклоны, не задумываясь о том, что их кумиры так же, как и все, могут устать и спешить домой, к мужьям, жёнам и детям. Но это театр, особая статья. Он и начинается с вешалки. В кинозале этого нет. Наверное, оттого, что нет в кинотеатре вешалки. А ведь случаются фильмы, которым стоило бы аплодировать стоя.

В зале стало совсем светло. Экран, на котором только что кипела забавная и весёлая жизнь, превратился в большой пустой белый квадрат, простыня простынёй. Тимофей продолжал сидеть. Мимо него к выходу протискивались люди, выражая недовольство: пора на выход, а этот расселся, будто у него забот нет. Сейчас, и правда, у него не было забот. Все они остались на службе и вернутся чуть позже, когда он дома засядет за письменный стол. Тимофей не любил толкотни в дверях, а медленное, тягучее продвижение в тесной людской скученности к выходу его раздражало, хотя от природы он был человеком уравновешенным. Да и спешить некуда – сеанс был последним; это на дневных одна толпа вываливается из зала, а другая уже нетерпеливо вливается, помещение не успевали даже проветривать. И теперь Тимофей замыкал колонну покидающих.

Почему-то все кинотеатры в Москве устроены так, что вход у них со светлой улицы, а выход – через тёмные и грязные дворы в плохо освещённые переулки. Вот и сейчас Тимофей очутился в узком дворе-колодце, зажатом между кинотеатром и соседним зданием. Из темноты двора он вышел в Калашный переулок, свернул на улицу Герцена, бывшую Большую Никитскую. В его детстве коренные москвичи ещё долгое время улицы, в начале 30-х поменявшие свои названия, называли по-старому: Пушкинскую – Дмитровкой, Герцена – Никитской, улицу Калинина – Воздвиженкой; а вокзалы – Рязанский, Брянский и Виндавский вместо Курского, Киевского и Рижского. И трудно было понять: то ли это был некий форс коренных москвичей перед нахлынувшей в столицу толпой строителей автозавода, метро и новых многоэтажных зданий, то ли привычка.

У перекрёстка Тимофей остановился. Время позволяло не спеша пройтись по бульварам. Дома его никто не ждал; у него не было ни собаки, ни кошки, даже от попугая, которого предлагал приятель, отказался, жаль было оставлять на время частых командировок. Тимофей достал пачку «ВТ» – это были дамские сигареты, но ему они нравились, лёгкие и ароматные, – снял упаковочную ленточку, поискал, куда бы выбросить. Урны поблизости не оказалось – чего бы проще поставить, так нет же, до таких простых вещей руки не доходят, – сунул ленточку в карман пальто. И уже собрался шагнуть на проезжую часть, чтобы перейти улицу, когда боковым зрением углядел: совсем рядом кто-то упал. Обернулся. Немолодая женщина сидела на заснеженном тротуаре и улыбалась. А чего ж не улыбаться? Ведь это так здорово – сидеть вечером на зимнем асфальте… Дама и вправду сидела с таким видом, будто ничего лучшего в жизни и не желала. Люди, шагавшие мимо, делали вид, будто не видят сидящую на снегу женщину. «Привычный вариант, – подумал Тимофей, – кроме меня, некому». Он сделал несколько шагов в сторону женщины, явно нуждавшейся в помощи, и, склонившись, спросил:

– Вам удобно?

– Ай-яй! Грешно, юноша, смеяться над беспомощной старухой, – сказала дама, всё так же улыбаясь. Глаза её лучились добротой, и в них не было ни испуга, ни отчаяния.

– Вы предпочитаете сидеть или всё-таки попытаемся подняться? – этим «попытаемся» он как бы давал понять, что теперь она не одинока, есть кому прийти на помощь, одновременно прикидывая в уме: не переступил ли он в своей ироничности черту, за которой это могло бы оказаться грубостью.

– Я бы встала, да у меня что-то с ногой, – почему-то шёпотом сказала незнакомка.

– Ну, ноги ваши на месте, – заметил Тимофей, легко подхватив даму и поставив её на ноги. – Идти можете?

– Не знаю. Не уверена.

– Так, значит, вас ещё и провожать нужно?

– Не очень-то вы вежливы. Но провожать придётся, – теперь уже с виноватой улыбкой сказала дама.

– И далеко ли ваша избушка?

– В Хлебном переулке, рядом с Бельгийским посольством.

– Слава богу, хоть в этом повезло, хорош бы я был, если бы пришлось доставлять вас куда-нибудь в Марьину рощу. Правда, Бельгийское посольство нам тоже ни к чему, но до дому худо-бедно к утру добредём.

– Доберёмся, – подтвердила дама.

Было поздно, и глупо рассчитывать в это время поймать машину. Значит, весь путь придётся проделать пешком, благо недалеко. Переходили дорогу, не торопясь. Повалил крупный снег, и Тимофей сразу «поседел», до настоящих морозов шапку он не носил. Дама шла медленно, тяжело хромая, но никак не давая понять, что испытывает боль. Во всяком случае, без стонов и нытья. Тимофею поневоле пришлось тоже прихрамывать, чтобы попадать в такт с шагом его подопечной. Они пересекли Суворовский бульвар в его начале, свернули в Мерзляковский переулок, один за другим миновали Столовый и Скатертный. «Какие тёплые, домашние названия у этих арбатских закоулков», – подумал Тимофей. Наконец, они вышли к Хлебному. Дом, в который им нужно было попасть, стоял как раз напротив посольства, даже сквозь плотно зашторенные окна которого было видно, что во всём здании горит свет. Не спится им.

Ещё на марше Тимофей узнал, что даму зовут Галина Матвеевна, что живёт она с дочкой – конечно, умницей и красавицей, на которую вся надежда. Квартира дамы располагалась во втором этаже, но лестницу, дружно хромая, они преодолели сравнительно легко. Порывшись в карманах – сумочки, без которой обычно ни одна московская дама из дома не выйдет, у неё не оказалось, – Галина Матвеевна извлекла ключ и отперла входную дверь. Это была обычная московская коммуналка. По дверям, выходившим в общий коридор, Тимофей сразу угадал, где расположены туалет, ванная комната, кухня; определил, что в квартире живут четыре семьи. В жилище Галины Матвеевны вела первая от входа дверь справа. Она не запиралась. На вопрос Тимофея: «Почему?» – Галина Матвеевна ответила просто: «Красть нечего».

Комната, в которую они вошли, была довольно большая, квадратная, в два окна, одно из которых выходило во двор, другое – в Хлебный переулок. У окна, выходившего в переулок, стояла большая тахта, крытая ковром; рядом небольшой письменный стол, заваленный бумагами, и возле старенькой пишущей машинки стопка книг. Тимофей разглядел, что это справочники английского, немецкого, французского и испанского языков. Посреди комнаты круглый обеденный стол, у другого окна – платяной и книжный шкафы. Книг было не много, но они неплохо подобраны и свидетельствовали о хорошем вкусе того, кто их собирал. Слева от двери стояла старинная резная ширма, у тахты – другая, наполовину раздвинутая. Галина Матвеевна, охнув, опустилась на тахту, стала растирать больную ногу. Тимофей стоял рядом. Надо было уходить, но он не знал, как распрощаться.