Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)

Метлицкая Мария

— Знакома! — повторила старуха саркастическим тоном. — Я с ним была так неплохо знакома, что просто вот вы, моя девочка, вполне могли быть моей внучкой.

Зяма изобразила на лице потрясение, оторопь. На самом-то деле ничего другого она и не ожидала услышать. Вы что, Роза Ефимовна, полагаете, что я не знала своего любимого деда Зиновия Соломоновича?

— Да! — трогательно пунцовея старческим пятнистым румянцем, продолжала старуха… — Мы были как во сне целых три месяца. Да и потом я долго была как во сне… Скажите мне… я хочу знать… Как он умер?

— Во сне, — почти машинально ответила

Зяма и, спохватившись, что она передразнила старуху, повторила: — Дед умер во сне, как праведник… Хотя до праведника ему, мягко говоря, было пилить и пилить…

— Боже упаси! — воскликнула старуха. — Праведник Зяма — это ария из другой оперы (она говорила «аръя» и «опэры»).

— И все-таки дед умер, как праведник, незаметно, неслышно, во сне… А с вечера… впрочем, это неважно!

— Нет! Нет! Прошу вас, расскажите мне все!

— Да нет… так, это пустяки, но как-то символично… С вечера он вымыл ноги, как будто омыл с них земной прах…

Черт! Столько раз она давала себе слово обойтись без этой библейской символики! Заговоренное, забормоченное с юности и уже почти комическое предсмертное омовение дедовых ног…

На старуху, между тем, это подействовало неожиданно сильно. Ее лицо мгновенно полиняло, даже пожелтело. Она молча смотрела на Зяму, возможно ожидая еще какую-нибудь цветистую деталь.

— Лучше вы расскажите мне что-нибудь! — окликнула ее Зяма.

— А… да, вы, конечно, ничего про меня не слышали, — пробормотала старуха. — Вы ничего не могли знать… Когда мы с ним встретились, мы были такие молоденькие… он как раз тогда бежал из банды.

— О-го! Как это — из банды? Что вы имеете в виду?

Зяма разом забыла про все оттенки выражения лица, которые она заготовила для старухи.

— Ну… он же был мужем атамана.

Зяма опустила вилочку. Она не ожидала, что эта дедова пассия окажется выжившей из ума рухлядью. Да… годы… В советских прачечных, принимая старое белье, писали на квитанциях: «Ветхое, дырявое…».

— Мужем… атамана? — вежливо повторила она, быстро соображая, — как попристойней от старухи отмотаться.

— Ну да. Может, вы читали: банда атамана Маруськи. Да фильм еще был… не помню названия, там Андрей Миронов играл, а Маруська была — Васильева. Но совсем не похожа…

— Роза Ефимовна! — крикнула Зяма, откинувшись и бросив на скатерть фруктовый ножик. — Вы… вы что — простите меня — обалдели?! Какая банда, какая Маруська?! Дед же был, мягко говоря, еврей, жидовская морда, его только повесить могли или поджарить. А больше ничего.

— Его потом повесили, — охотно согласилась Роза Ефимовна, абсолютно не обидевшись. — Но в другой раз, и не они. А в тот раз Маруська с бандой нагрянула в их местечко (они жили, ну, вы знаете — в Прилуках). Согнали всех на базарный майдан. Она в седле сидела, стерва, на вороной кобыле. Женщина была в теле, интересная она была женщина, худого не скажу, косы такие пшеничные, она их вокруг лба укладывала… И не старая, так что… Она его в толпе разглядела. Ему было семнадцать, он был невысокий, но такой… складный, хорошенький.

— Кто был хорошенький, — спросила Зяма, повторяя это слово с брезгливой гримасой, — дед Зиновий Соломонович?

— Да-да, — кивнула старуха, — вы на него страшно похожи… И вот

эта «а курве» Маруська его углядела. И она его увезла, и они в банде сыграли свадьбу… — Она подняла на Зяму глаза и сказала вдруг с неожиданной застарелой обидой: —

Бандитка, гойка — вот кто был его первой женщиной…

Ну это, положим, Роза Ефимовна…

Зяма уже кормила яблочной угой здесь, «На высотах Синая», уютную крошку-бабуленьку, без единого — это ж бывает так! — седого волоса (она привела с собой трехлетнюю правнучку, которую не с кем было оставить), — тоже гипотетическую свою бабушку, мечтательно вскользь упомянувшую некую телегу с бидонами молока, на которой с пятнадцатилетним дедом они надолго застряли в лесу. Телега то есть застряла — осень, бездорожье, лесная желтая глина… О чем мы только не переговорили! — повторяла она, — я на всю жизнь запомнила этот лес, эту телегу!

Так что не стоит, не стоит обеднять образ Зиновия Соломоновича. Бандитка — само собой, и гойка — само собой, но и много, много чего еще — само собой, Роза дорогая, Ефимовна…

— …И он с ними ездил месяца два, пока не понял, что пора делать ноги. Тогда он ночью бежал, и знаете… да что там, Зяма уже на том свете… — Она копнула вилочкой угу, выкопала кусочек яблочка с оливкового цвета кожурой и наконец решилась: — Понимаете, эта гойка осталась беременна от него… — закинула в рот кусочек и грустно закончила: — Между нами говоря, это вы красиво сказали: вашего дедушку никто бы не назвал праведником. — Боже упаси! — подтвердила Зяма гордо, испытывая, как всегда, тайный восторг, упоение, счастье…

И вдруг все внутри у нее оборвалось: на балконе третьего этажа дома напротив она увидела человека, готового броситься вниз. Уже перекинув через перила ногу в дурацком полосатом клоунском чулке, уже накренившись, он неестественно застыло вглядывался в праздную вечернюю публику, неторопливым ручейком текущую по узкому переулку. У человека было странное, туповато-приветливое лицо. Дебил? Безумец?!

Манекен, о Господи! — поняла вдруг она и откинулась к спинке стула. Нет, но какому идиоту понадобилось пугать людей?

К перилам балкона, прямо под закинутой ногой манекена в полосатом чулке, был привинчен плакат на иврите: «Не спеши на тот свет, дружок! Тебе поможет „Группенкайф!“»

А опустив глаза, она увидела кое-что пострашней: за стеклом витрины, на тротуаре стоял, улыбаясь и делая Зяме энергичные знаки, представительный дяденька с мягким лицом доброй пожилой армянки. Сама виновата. Какого черта села за столик у окна!

— Простите, Роза Ефимовна, — проговорила она сумрачно. А представительный дяденька уже вошел в кондитерскую и, оживленно жестикулируя, двигался прямо к ним.

— Ну, с трудом, с трудом узнал! — говорил он, отодвигая стул, шумно, прочно и надолго усаживаясь, обхлопывая карманы, словно бы отыскивая бумажник с намерением оплатить дамам их скромное застолье. — Просто не узнать тебя, старуха! Поблекла, постарела. Что с тобой? Болеешь? Почему не позвонила? Я мигом тебя вылечу.

— Не куплю, — сказала Зяма твердо. — Выгляжу, как всегда, превосходно. А твои камешки и твой песочек пусть в групповую употребляют энтузиасты.

— Шутница, — сказал он, улыбаясь Розе Ефимовне.