Любовь к отеческим гробам

Мелихов Александр

– Нет-нет-нет, благодарю, сыт по горло!.. – спешу отказаться я.

– Дедушка, а ты знаешь, что никаких чеченцев на самом деле нет – это фээсбэшники вторглись в Дагестан, другие фээсбэшники их оттуда выбили… Для поднятия русского духа.

– Неужели?.. – половинки орехов радостно распахнулись, открыв просиявшие янтарные бусы.

– Он шутит, – сострадательно попеняла ему (а скорее мне) мама.

– Почему шутит? – не позволил отнять у себя М-лакомство отец.
–

Не-ет, будет, будет им Нюрнбергский процесс!..

Чем больше Россия кается, тем более неземной чистоты от нее требуют, а если однажды она согласится и

впрямь перебраться на небеса, тогда нам всем устроят Нюрнбергский процесс за сотрудничество с преступным режимом, – я-то думал, у Катьки это совсем уж чистые злобствования отвергнутой любви… Ей-богу, можно подумать, что Россия ангельски чиста – настолько ее обвинителям постоянно не хватает правды, казалось бы, вполне впечатляющей: мне-то ведь тоже хочется высказать какую-нибудь благородно-негодующую истину, но никак руки не доходят – все время уходит на разоблачение благородного вранья.

– Для Нюрнбергского процесса нас должны завоевать.

Спорить с глупцами способны только идиоты, но – служение призракам отвергает низкую целесообразность.

– Он шутит. – Мама прибавила строгости: отец не должен выставлять себя дураком перед сыном – но и сын не должен искушать отца своего.

– Сегодня прочитал у Карамзина, – не отклонялся от своей путеводной звезды отец, – про героизм Древней Руси: монголы гнали их, как волки овец. Помню, в Братске шофер – здоровенный детина – у меня допытывался, почему евреи в Бабьем Яре не сопротивлялись… Пусть бы он почитал!

За все проглоченные им национальные оскорбления расплачиваюсь я: наберись я храбрости сообщить отцу, что характеристика “просто шовинист и антисемит”, выданная им Пушкину А. С., ранит меня так же больно, как если бы оскорбили мою мать, – он немедленно отключил бы связь, чтобы не видеть меня в роли лжеца столь безвкусного. Отец никак не может простить Пушкину, что он не был евреем – получившим воспитание не в Царскосельском лицее, а в

Харьковском пансионе отцовских друзей.

Гогоча, словно стадо негодующих гусей, отец прополоскал горло кипяченой водой из специальной поллитровой банки (Катькин синенький кувшинчик отправлен собирать пыль на шкаф), изблевал полученное из уст своих в собственную эмалированную миску и самодовольно откинулся на схваченном металлическими уголками, облезлом и подновленном марганцовкой вместо лака стуле моего отрочества.

– Для меня нет русских, евреев, американцев – я вижу людей, не народ, – процитировал он кого-то из благородных – он, который только и видит, что русских, евреев, американцев, белорусов – и, просвечивая сквозь грифельную марлю увядшими белыми фасолинами, засеменил с миской на кухню, чтобы не услышать вымученно-небрежной реплики еще более безнадежного осла: – А я и леса не вижу – только отдельные деревья.

Миска загремела о кухонную раковину, и я бессильно вздохнул.

Мама отказалась понять мой вздох.

– Попей с отцом чайку, – предложила она мне с той уже подзабытой было настырнинкой, с которой она прежде защищала педагогически правильную картину мира.

– Нет, спасибо, очень жарко, – уступил я этой картине и почувствовал, что и правда ужасно хочу пить.

Но пить из отцовской банки меня что-то не тянуло – он, кстати, и вместо ночного горшка использует точно такую же банку, обросшую изнутри тусклым янтарем (днем неумело упрятывая ее за унитаз).

Тем не менее я взял чистую чашку, приготовленную отцом для собственного чаепития, – и увидел на ней тускло-янтарный потек застывшего жира.

– Папа плохо видит, – призвала меня к состраданию мама.

Я тоже был готов к состраданию, но оно, на мой взгляд, не требует неправды.

– Он экономит воду, – сдержанно сказал я: мама сама не раз распекала его за то, что он все полощет в одной лоханке, в паре стаканов концентрированных помоев.

– Зря я тебе это сказала, – безнадежно прошептала мама. – Тебе его не жалко…

И меня мгновенно снова свело: при чем тут жалость – мне вот и брата жалко за его жлобские усы с проседью, – но не могу же я не видеть, что они жлобские! Уймись, она страшно больна, беспомощна, пытался я угомонить свою М-глубину, вслух отдавая бравые команды, но М-глубина ничего не желала знать: “Это неправда, неправда! Отец меня раздражает – это да, но мне все равно его жалко, а иногда даже вдвойне! Но чашка грязная все равно из-за того, что он экономит воду! Экономит, экономит, экономит, экономит!”

Отец наполнял вселенную благодушными всхлюпами, а я перехваченным горлом повторял: “Правой! Правой! Не так! Вместе!

Вместе!” Дюралевые еврейские костыли, подобно подзорной трубе, могли менять длину и, вследствие неизбежных люфтов, клацали, как затворы; выбрасываемая мамой бессильная нога шлепала подошвой о сизый линолеум – получалось: клац-шлеп-шаг, клац-шлеп-шаг, – а я добивался, чтобы клацанье и шлепанье сливались воедино, чтобы мама ступала на костыли и шлепающую ногу одновременно – дело пошло бы намного быстрее. У меня уже роились дерзновенные мыслишки вывести маму на улицу, и если я чего-то и не сумел скрыть в своем голосе, то разве что обиду, но уж никак не отчуждение. Правда, я, кажется, забыл чмокнуть мамину теплую и вялую кисть, прежде чем прибинтовать ее перепревшим резиновым жгутом к белой, как свиное сало, пластиковой перекладинке костыля, – я ведь целовал ее по непроизвольному движению души, а не по психотерапевтической программе.

И вот когда отец, нахлюпавшись чаю из оттертой мною надтреснутой чашки, умиротворенно отрыгнул, усугубив звук кучерским “тбррр”, мама вдруг подняла на меня горестные глаза, особенно детские на распаренном кутузовском лице, и – разрыдалась совершенно по-девчоночьи: “Ты на меня кричишь, как на чужую…” – “Ну что ты, тебе показалось, честное слово…” – потрясенно залепетал я, а отец от ужаса пустился отбивать перед нею босоногую чечетку вместо погремушки: “А-тю-тю-тю-тю-тю-тю!..”

Я усадил маму в еврейское кресло, я промокал ее слезки собственным отсыревшим в кармане платком, уговаривал, успокаивал, заверял, что ей показалось, но прощения попросить не выговаривалось ни в какую – ибо М-глубина моя вопияла: “Это неправда, неправда, с чужой бы я вообще не стал возиться!!!”

Мне сделалось грустно-грустно…

Реальность внезапно пробила заглушки моего М-мира, и я понял, что ничего серьезного для мамы я сделать не могу. А вся развиваемая мною суета – массажи, разминки, покрикивания – не более чем самоуслаждение: даже чувства мамины двигались не по тому маршруту, который я для них предначертал.

И, присев на край ванны, я уже не с бодрой умильностью, а с безнадежной нежностью наблюдал, как мама чистит свои оптимистические зубы, положив их на полку в ванной и пришлепнув бессильной рукой: ей велено разрабатывать мелкую моторику. Зубы скалились, а мама с детской серьезностью оттопыривала губы