Любовь… любовь?
Шрифт:
Она кончает прихорашиваться, щелкает пудреницей и бросает ее в сумку. Мы сидим на скамейке, не касаясь друг друга, и смотрим на дождь. Через минуту она уже начинает рассказывать мне какую-то скандальную сплетню про одного из наших боссов. Я не очень люблю этого типа, про которого она рассказывает, и потому слушаю ее с интересом, хотя вместе с тем это почему-то вызывает у меня раздражение. И мне хочется опровергать то, что она говорит. Скажи она мне сейчас, что черное — это черное, я бы стал уверять: нет, белое. Только для того, чтобы ей насолить.
Я
— А я думала, что ты его не любишь. Ты даже говорил мне это.
— Не люблю. Но это еще не причина верить всему, что про него наболтают.
Она понимает, что я хочу обрезать ее. Никогда прежде я не говорил с ней таким тоном, и я знаю, что она это чувствует. Но она молчит, лезет в сумочку, выуживает оттуда пачку сигарет и протягивает мне. У нее всегда есть с собой сигареты, и она никогда не курит моих. «Ты и так достаточно на меня тратишься, чтобы я еще курила за твой счет». Я всегда считал, что это очень трогательно с ее стороны, да и до сих пор так считаю. О, она очень славная девчонка, любой парень был бы рад встречаться с такой. И нечего мне выдумывать, будто она слишком доступна и вульгарна, — ничего подобного. Если она и ведет себя так, то ведь только со мной. Но мне она больше нужна… Вот она, страшная правда. Я курю сигареты и смотрю на дождь — мне не терпится, чтобы он скорее прошел и мы могли уйти.
— Проклятая погода, — вырывается у меня, и Ингрид внимательно на меня смотрит.
— У тебя сегодня плохое настроение, да?
— Не заметил.
— А я заметила, — говорит она. — Я что-то не то сказала или сделала?
— Нет. Конечно, нет.
Видно, настало время сказать ей все, но я никак не могу решиться. Как могу я это сделать после того, что было всего полчаса назад? Она никогда не поймет. И конечно, решит, что у меня с самого начала было так задумано.
— Но что-то все-таки с тобой неладно, верно? — говорит она.
— Просто все мне надоело. Не очень доволен я и работой. Я сам не знаю, что со мной. Раньше я всегда был всем доволен.
— Может, тебе стоит поменять работу? — говорит она.
— Возможно. Возможно, мне бы следовало уехать — куда-нибудь в Бирмингем или в Манчестер… переменить обстановку.
— Тебе бы этого хотелось? Уехать из Крессли?
Я пожимаю плечами.
— Не знаю. Может, мне и там было бы так же плохо. Порой мне кажется, что просто мне осатанело работать. Знаешь, на той неделе нас вызывал к себе Олторп. Меня и Конроя… — И я рассказываю ей про драку, опуская то, что ее вызвало, а также то, что я укусил Конроя.
— Ты что же, не ладишь с Конроем?
— О, парень он башковитый и цену себе знает. А я, как увидел, что есть возможность вставить ему фитиль, не выдержал. Зато теперь он нравится мне куда больше, чем раньше. Нисколько не скукожился, когда Олторп принялся на него тявкать, а как потом он держался с Хэссопом — красота, да и только. Просто удивительно, что Хэссоп тут же его не выгнал. Конрой сам на это напрашивался.
— Мне всегда казалось,
— С кем? С Конроем?
— Нет, с мистером Хэссопом.
— Но почему же? Что в нем плохого? — Это какое-то новое мнение о Хэссопе.
— Он как-то так смотрит на тебя. Точно рентгеном просвечивает, как говорят машинистки.
— Кто? Старик Хэссоп? Неужели он к кому-нибудь пристает?
— Да нет, он всегда держится очень корректно и на расстоянии. Никогда слова лишнего не скажет. Но он так на тебя смотрит, что, кажется, пронизывает тебя насквозь и даже мурашки бегут по телу.
— Вот уж никогда бы не подумал, что у него такие склонности. Я тебе не рассказывал, как я ездил к нему домой с поручением, когда он болел гриппом?
Я знаю: рассказать Ингрид — все равно что рассказать всему нашему женскому коллективу, но как-то мне сейчас безразлично, если даже это и обойдет всех сотрудников и Миллер узнает о моей трепотне. Надо же о чем-то говорить, пока не перестал дождь, раз уж мы не можем уйти отсюда.
— …и вот спускается она с лестницы в этом своем капоте, с большим конвертом в руке, и я начинаю нести всякую чушь насчет того, что, мол, надеюсь, мистер Хэссоп скоро выздоровеет и так далее, а она мне вместо ответа: «Все тут, в конверте».
— Как, как она сказала?
— Все тут, в конверте. Вот что она сказала в ответ на мой вопрос, как чувствует себя Хэссоп, и сунула мне в руки конверт.
— О господи!
— Но самое чудное произошло, когда я выходил из дому… Я открыл дверь, и только она увидела солнечный свет, как бросится ко мне да как закричит: «Закройте дверь! Закройте дверь!» Можно подумать, что она боялась рассыпаться и превратиться в прах, как, говорят, бывает с вампирами.
— Фу! — вздрагивает Ингрид. — У меня даже мурашки пошли по коже. Ну и что же было дальше?
— Я выскочил на улицу. И не успел я поставить ногу за порог, как дверь с грохотом захлопнулась. Задержись я на несколько секунд, и меня бы вышвырнули на улицу через окно.
— Ну, скажу я вам… — говорит Ингрид и хихикает. Она скрещивает руки на груди, словно прижимает к себе рассказанную мной историю, чтобы в целости донести ее до своих подружек. Завтра к обеденному перерыву она облетит уже всех наших сотрудников, но мне все равно. Я смотрю вдаль, в глубину парка.
— Дождь вроде не очень сильный. Так что побежали.
Делать нечего: приходится еще немного пообниматься, прежде чем она решится уйти. И пока она приводит себя в порядок, я шагаю по асфальту аллеи и чувствую, как во мне нарастает раздражение. Мне хочется остаться одному — немедленно, сию же минуту, чтобы подумать обо всем, что произошло, и решить, как вести себя дальше. Но я знаю, что мне надо проводить ее, и рад, что темно: странно, но я не хочу, чтобы нас видели. Очень будет плохо, если кто-нибудь, кто знает нас обоих, повстречает нас и сделает далеко идущие, но совсем не верные выводы.