Любовь… любовь?
Шрифт:
Но в общем, так или иначе, вечера эти — неплохая штука, погулять можно здорово.
Если бы обстоятельства сложились по-другому, я бы пошел туда с Ингрид, а теперь, часов около восьми, отправился на вечер один. Выпил для затравки бутылки две пива, потанцевал, потрепался с ребятами. Было часов около десяти; стою я в стороне, и мимо меня проталкивается Конрой. Вижу, он уже порядком нагрузился. Подходит к оркестру и в перерыве начинает толковать о чем-то с дирижером. Этот стиляга, Оскар Уинтроп, с лакированными волосами и тоненькими, будто нарисованными карандашом усиками — точь-в-точь как на парикмахерских манекенах, — смотрит на Конроя
Сзади меня появляется Джимми Слейд.
— Что это Конрой затеял?
— Понятия не имею. Сам удивляюсь.
Дирижер поднимает палочку, и музыканты берут первый аккорд.
— Леди и джентльмены, — говорит этот стиляга Уинтроп, — один из ваших сотрудников изъявил желание спеть с нашим оркестром. Пусть же никто и никогда не посмеет сказать, что Оскар Уинтроп не оказал поощрения молодому таланту. Итак, леди и джентльмены, вашему благосклонному вниманию предлагается вокальная сенсация фирмы «Уиттейкер и сыновья» — Эл Конрой!
В зале смех, два-три жидких хлопка. Конрой подходит к микрофону — лицо у него красное, напряженное — и раскланивается. Дирижер делает ему знак начинать, и Конрой сгибает ноги в коленках, разбрасывает руки в стороны и орет в микрофон во всю мочь:
Бэ-э-э-эби! С кем была ты в эту ночь? Кто тебя целовал, кто тебя обнимал В эту яркую лунную ночь? Ох-ох! Нет, не дам, нет, не дам никому мою крошку обнять! Слышишь, бэби, я не шучу, нет, не шучу! Если, крошка, тебе не прискучили ласки, Если хочешь, чтоб покрепче я тебя обнимал, Берегись, бэби, берегись! Не целуй другого!Кончив петь и не обращая внимания на оркестр, который играет новое вступление, Конрой пускается вскачь по эстраде, так сотрясая свой торс и вертя им во все стороны, словно под рубашку к нему забрался скорпион. Тут в зале все прямо шалеют, ребята из нашего чертежного вопят от восторга как оглашенные и заглушают оркестр.
Я слышу, позади меня кто-то говорит:
— Это, кажется, ваш сотрудник, Хэссоп?
Быстро оглядываюсь — да это Мэтью Уиттейкер, главный босс, собственной персоной.
Хэссоп даже поперхнулся, и я голову готов отдать на отсечение, что ему до смерти хочется отречься от Конроя.
— Э-э, м… Да, сэр.
— Хороший работник?
— Способный молодой человек, — говорит Хэссоп. — Но боюсь, что некоторая безответственность и упрямство не идут ему на пользу.
Я весь обращаюсь в слух: интересно, что скажет на это мистер
— Не думаю, чтобы ему грозила голодная смерть, если он потеряет место чертежника.
Все тоже смеются, я слышу звуки, похожие на бульканье воды в засорившемся стоке из раковины, и догадываюсь, что и Хэссоп принимает участие в общем веселье.
Они проходят дальше, а Конрой тем временем заканчивает свое выступление целым набором такой первосортной вокальной белиберды, что это просто чудо, чего только не вытворяет у него во рту язык. Потом так внезапно обрывает свои скачки по сцене, что едва не слетает кувырком с эстрады прямо на горшки с папоротником. Я аплодирую, как бешеный, и все, куда ни погляди, делают то же самое, даже музыканты. А Оскар Уинтроп хлопает Конроя по спине, когда тот спускается с эстрады.
Конрой идет через зал, и все смеются и кричат что-то ему вслед. Он подходит ко мне.
— Не видал Джеффа Льюиса?
— Нет, его что-то не видно.
— Мне с него фунтяга причитается.
— Тут сейчас мистер Мэтью и старик Хэссоп распространялись на твой счет.
— И не слишком лестным образом, надо полагать, — говорит Конрой, приподнимаясь на цыпочки и ища глазами Льюиса.
— Хэссоп сказал, что ты способный молодой человек.
— Ты лживая скотина, мой юный Браун.
— Честное слово! Но он прибавил, что твое упрямство и безответственность тебе вредят.
— Вот это больше похоже на правду, — говорит Конрой. — Этому я еще могу поверить.
Я повторяю ему слова миссис Уиттейкер, но его мысли заняты чем-то другим. Льюисом, по всей видимости.
— Меня больше интересуют мои гроши, — говорит он. — Пойдем, помоги мне разыскать Льюиса, и я поставлю тебе пинту пива.
— Пошли.
Мы устремляемся в разных направлениях, проталкиваемся через толпу и по коридору направляемся в бар. Почти сразу же я вижу Льюиса и подхожу к нему сзади. Вокруг него собралось человек пять. Он стоит, треплется, и вид у него, прямо надо сказать, стиляжный. Он здесь один-единственный — кроме администрации — в смокинге. Все остальные ребята в вечерних костюмах, которые они берегут для торжественных случаев и надевают только на свадьбы, на похороны и званые воскресные обеды.
— Конрой тебя ищет, — говорю я, хлопая его по плечу…
— Да? Зачем я ему?
— Затем, что ты должен мне фунтягу, — говорит Конрой, появляясь с другой стороны. — Ты поспорил на фунт стерлингов, что у меня не хватит духу спеть с оркестром.
Льюис достает бумажник, открывает его.
— Речь как будто шла о десяти шиллингах?
— Нет, фунт стерлингов, красавчик, — говорил Конрой и тянет у Льюиса из бумажника фунт. Хочет уйти, потом оборачивается. — Добавь фунт, и я изображу вам еще что-нибудь, — предлагает он Льюису.
Но Льюис не из тех, кто так легко швыряет деньги на ветер, и Конрой говорит мне:
— Ладно, пошли, мой юный Браун, раздобудем эту пинту.
В дверях бара мы сталкиваемся с Кеном Роулинсоном и его девчонкой. Блондинка, очень тоненькая, и кажется, что она смотрит не на тебя, а сквозь тебя, словно ты пустое пространство.
— Ну, как дела, Роули? — говорит Конрой, и я замечаю, что Роулинсон поеживается. — Понравилась тебе моя песенка?
Блондинка вперяет свой взгляд в Конроя с таким видом, словно только сейчас его заметила и недоумевает, из какой щели он выполз.