Любовь… любовь?
Шрифт:
Он ничего больше не говорит и как будто думает о чем-то другом, глядя в огонь. Так мы сидим и молчим в этой большой комнате с высоким потолком, старинной мебелью и допотопным граммофоном с огромной трубой, торчащей прямо посреди комнаты. Все здесь какое-то обветшалое, и мне было бы жутко жить среди этих вещей. Странно как-то, почему мистер ван Гуйтен держится хотя бы за этот старый доисторический граммофон, в то время как у него в магазине стоят самые новомодные механические электрорадиолы. Какая-то все же есть на то причина. Он сидит в кресле, положив локти на подлокотники и соединив кончики пальцев. На нем просторный шерстяной халат, шея обмотана
— Вы любите свою работу, Виктор? — внезапно спрашивает он, и я пожимаю плечами. Говорить правду мне неприятно, но я не могу врать мистеру ван Гуйтену.
— Так себе, не особенно.
Он смотрит на меня поверх очков.
— Так себе?
— Мне она очень нравилась первые два-три года, — говорю я, — но теперь, последнее время… мне вроде как чего-то не хватает.
— А может быть, вам просто захотелось переменить обстановку? В жизни каждого почти неизбежно наступает такой момент, когда ему хочется переменить обстановку.
— Нет, мне кажется, дело не в этом, мистер ван Гуйтен. Мне просто надоела эта работа. Хочется заняться чем-то совсем другим. И поработать с другими людьми…
— А здесь, по субботам, вам нравится работать?
— Очень. Тут мне интересно.
— А вы никогда не думали о том, чтобы перейти на такую работу на полный день?
Меня этот вопрос несколько ошарашивает.
— Видите ли, сказать по правде, мистер ван Гуйтен, тут ведь много не заработаешь. В моей специальности тысяча фунтов в год — это еще очень скромный заработок. А если, тебя назначат старшим чертежником, так будешь получать много больше. Ну, а продавцы, как мы на каждом шагу слышим, то и дело переходят на фабрику, чтобы побольше заработать.
Он кивает.
— Да, это верно. Обыкновенный продавец зарабатывает немного. Для материальной заинтересованности в этой работе нужно… нужно, так сказать, иметь еще известный процент в деле.
Он откидывается в кресле, за спиной у него высокий торшер, и лицо его уходит в тень от абажура. В пятна света и тени углубляются морщины на его лице, они особенно резко бросаются мне сейчас в глаза.
— Я старый человек, Виктор, — говорит он. — Старше, чем вы, быть может, думаете. Мое дело приносит неплохой доход и, по-видимому, будет приносить его и впредь, вопреки… — Легкая улыбка трогает его губы —…вопреки мрачным пророчествам Генри… Дело можно было бы даже расширить, но мой возраст не позволяет мне этим заняться… Я старый человек, — повторяет он снова, — и совершенно одинок. Судьба не одарила меня счастьем иметь детей. Есть у меня какие-то двоюродные и троюродные братья в Голландии, но я их совсем не знаю, и они не знают меня. — Он делает неопределенный жест рукой и некоторое время молчит. — Мне не хотелось бы говорить лишнего, Виктор, потому что вы еще слишком молоды, совсем еще мальчик… Но правду сказать, я очень привязался к вам, и мне кажется, что вы человек способный, с характером и сумеете кое-чего добиться.
Его слова здорово меня проняли. Я растроган, и мне вдруг становится неловко, когда я вспоминаю о моих встречах с Ингрид…
— Вы очень быстро освоились с работой, хотя бываете здесь всего раз в неделю…
Куда это он клонит? — думаю. Может, он вроде как намекает, что хочет оставить мне магазин? Эта мысль волнует и немного пугает. Он выпрямляется в кресле и оглушительно сморкается. Как всегда, от его носового платка на меня веет запахом эвкалиптового одеколона.
— Сейчас пока речь идет, Виктор, о том,
Теперь я понимаю, что он думает сейчас о тех днях, когда его уже не будет с нами, и не знаю, что мне ему сказать. Вот это оно самое и есть — вот к чему приводит в конце концов одиночество: оно хватает человека за горло. Сначала кажется, что стоит вам только осуществить свою мечту, найти того человека, которого вы повсюду ищете, и вы никогда уже не будете одиноки. А потом наступает такой день, когда одиночество вцепляется в вас снова, и вот вы сидите в старом истертом кресле, в старом унылом доме, и никого с вами нет, вы сидите один как перст, и все, что вам остается делать, — это ждать конца. И быть может, ничего нет страшнее такого одиночества, потому что впереди уже одна пустота.
Мистер ван Гуйтен кашляет и спрашивает, стараясь быть как можно деликатнее:
— Скажите, Виктор, если это не секрет, сколько вы сейчас получаете?
Я говорю ему, что пока мне платят семь фунтов десять шиллингов в неделю.
— А если к тому времени, когда мне исполнится двадцать один год, пройдут предложенные профсоюзом ставки, я буду получать около десяти фунтов.
— А вы считаете, что они могут установить такие ставки?
— Я почти уверен в этом. У нас на заводе довольно крепкая профсоюзная организация, и все старые служащие получают профсоюзные ставки.
— Ну, а в дальнейшем? Будет еще прибавка?
— Пока не стукнет двадцать пять лет, нет. А тогда я буду получать четырнадцать фунтов десять шиллингов.
Мистер ван Гуйтен поднимает брови.
— Четырнадцать фунтов десять шиллингов. А дальше?
— Видите ли, по линии профсоюза на этом все кончается. Фирма может накинуть вам еще немного, если найдет, что вы этого заслуживаете. Как я уже говорил, кое-кто получает у нас до тысячи фунтов в год.
— Хм, — произносит мистер ван Гуйтен и кивает головой. — Я как-то не имел представления о том, насколько хорошо или плохо оплачивается чертежная работа. Я всегда полагал, что оплата должна, соответствовать ешь способностям и квалификации.
Он снова откашливается, лезет за носовым платком, и до меня снова доносится запах эвкалипта.
— Так вот, — говорит он, — вы, несомненно, следили за ходом моей мысли. Повторяю, сейчас еще преждевременно давать какие-либо обещания и пробуждать надежды. Пока что мне требуется, или, во всяком случае, может потребоваться очень скоро, помощник. Я хочу взять человека, который был бы мне симпатичен и которому я мог бы доверять.
— Вы хотите сказать, мистер ван Гуйтен, что вы были бы не против, если бы я мог перейти работать к вам на полную неделю?
Он снова кивает.
— Правильно, — говорит он и поднимает руку, прежде чем я успеваю что-нибудь добавить. — Вы, по-видимому, никогда еще всерьез над такой возможностью не задумывались, а я меньше всего хотел бы заставлять вас сойти с избранной вами стези. Вот почему я спросил, довольны ли вы вашей работой. Теперь предположим, что заработок у вас будет примерно такой же и кое-какие перспективы в дальнейшем. Это когда вы — не в будущем году, учтите, а лишь со временем — станете уже не просто продавцом в нашем предприятии. Если, конечно, оно не захиреет. Что бы вы мне ответили в таком случае?