Любовь… любовь?
Шрифт:
— А это больно, когда берут кровь?
— Нет, совсем не больно. Мой отец тоже сдает, да и многие еще. Когда к нам приходили, в нашем доме записалось еще двое.
Она ужасно фасонит, когда пьет кофе, — отставляет мизинец, как светская дама. У нее масса разных этих ужимок, от которых меня корежит.
— Я бы, наверное, не вынесла вида всей этой крови, — говорит она, — особенно своей собственной.
— Да ты там не видишь никакой крови. Банка все время стоит на полу. Можешь, конечно, увидеть, если подглядишь вниз, но тебя же никто не заставляет.
— А я думала… Я видела в кино…
— Это ты видела, как переливают кровь. Тогда банку подымают кверху.
— Ах, вот как.
— Потом они посылают тебе открытку — сообщают, как твоя кровь была использована.
— А твоя кровь была использована хоть раз при каких-нибудь необычайных обстоятельствах?
— Ну, видишь ли, у меня первая — очень распространенная — группа крови, да и сдавал-то я всего четыре раза. — Достаю из кармана небольшую синюю карточку и показываю сделанные на ней наклейки — по одной за каждую сдачу. — Чаще всего она идет на обычное переливание крови после операции. Но ведь это всегда приносит пользу. Невольно думаешь обо всех этих беднягах, которые в твоей крови нуждаются, и о том, что, как знать, может и ты когда-нибудь окажешься в таком же положении. Представляешь, как было бы паршиво, если бы им не смогли вовремя перелить кровь.
Она поеживается.
— Надеюсь, что мне никогда этого не понадобится. Думать не могу обо всех этих операциях. Хватит с меня моей сломанной руки.
— Никогда не знаешь, что тебя ждет, — говорю я.
Она пьет кофе, а я поглядываю по сторонам. Вечер дождливый, и в кафе народу много, самого разнокалиберного, но больше молодежь — пришли убить вечер и пофлиртовать. За одним из столиков в центре зала — большая компания; девчонки в джинсах, со взбитыми прическами и парни — тоже в джинсах и в полосатых свитерах под пиджаками. А один — стриженный чуть не наголо и в кожаной куртке. Работает под голливудского ковбоя. У нас все сейчас помешались на этих янки. Как только что-нибудь заведется в Америке, так уж и у нас перенимают. Взять хотя бы этот рок-н-ролл. Ну, а я хочу походить только на англичанина, так как считаю, что Англия — самая прекрасная страна на свете. Хотя, конечно, не для всех у нас такое уж отличное, такое райское житье. Вон у стены один-одинешенек сидит какой-то старикан, и хотелось бы мне знать, что он обо всем этом думает. Даже со спины видно, что он не бреется уже вторую неделю и не помнит, когда в последний раз был в парикмахерской. На нем старая фетровая шляпа с дырой на макушке и грязный морской бушлат без пуговиц, подпоясанный веревкой. Когда в наши дни встречаешь такого типа, становится как-то не по себе и, конечно, начинаешь думать, что никто, кроме него самого, в этом не виноват. Верно, допился до такого состояния — и все. Небось лень было работать, вот и бил баклуши всю жизнь. Может, и так, почем я знаю.
И все же, как бы там ни было, а вон он сидит, старый и одинокий, и небось без гроша в кармане, и, когда я на него гляжу, у меня внутри все ноет от жалости, и никуда от этого не денешься.
— На кого это ты все время смотришь? — спрашивает Ингрид, которая следит за мной.
— Ни на кого. Просто гляжу, и все. Просто моя голова повернута в ту сторону.
— Ты что, боишься встретить кого-нибудь из знакомых?
— Почему я должен бояться?
— Мне иногда кажется, что ты стыдишься появляться со мной, — говорит она, опуская глаза в чашку.
— Почему я должен стыдиться? — говорю и чувствую, как пылает у меня лицо.
Она пожимает плечами.
— Не знаю. Просто мне так кажется порой.
Я концом спички развожу из пролитого кофе на столе узоры, а она отворачивается и смотрит по сторонам.
— Ну вот, — говорит она, помолчав, — ты теперь стал совершеннолетним. Как ты себя при этом чувствуешь?
Я смеюсь.
— Спроси меня что-нибудь полегче.
— Ты получил хорошие подарки?
Протягиваю руку над столом, показываю ей часы.
— Отец и мать подарили. Сила, верно?
Она берет мою руку, поворачивает так, чтобы получше рассмотреть часы.
— Прелесть, какие часики… А что ещё тебе подарили?
— Ну, Джим купил мне галстук, Крис и Дэвид — сборник детективных рассказов и долгоиграющую пластинку — Шестую, патетическую, симфонию Чайковского.
— Ишь ты! — говорит она и подымает брови. — Вот мы какие стали высококультурные!
Меня злит неимоверно. Она ведь совершенно уверена, что всякие модные тявканья и завывания — высшее достижение музыкальной культуры.
— А что в этом плохого? — спрашиваю. — Эта симфония была написана, чтобы доставить людям удовольствие, не так ли? Так что плохого, если она мне нравится?
— O, ровным счетом ничего. Просто очень многие делают вид, что любят всякие такие вещи, потому что воображают будто они от этого становятся личностью.
— Ты же знаешь, что на меня это непохоже.
Она пожимает плечами.
— Ну если тебе это нравится — на здоровье. А я этих симфоний терпеть не могу. Я люблю, чтоб была мелодия.
— Но там же полно мелодий, — говорю я. — У Чайковского столько мелодий, что… — Я умолкаю. Какого черта буду я оправдываться, если мне нравится что-то действительно стоящее, а не последний предмет всеобщего помешательства из ансамбля Свистозвоногромопляски — какой-нибудь чудо-мальчик, который пробрался на экраны телевизоров, потому что ему посчастливилось обзавестись клетчатой рубахой, гитарой и изрядной долей нахальства!
И мы сидим за столиком, подперев руками подбородки, и молчим.
— Может выпьешь еще кофе? — спрашиваю я наконец.
— Пожалуй, — говорит она. — В такой дождь все равно никуда не пойдешь.
— Дождь, вероятно, уже прекратился.
— Трава будет мокрая.
Я смотрю на нее.
— Ты какая-то странная сегодня. Зачем тебе понадобилось все портить?
— Сегодня вообще неудачный для меня день, — говорит она.
— Ах, так вот в чем дело!
— Отчасти в этом и еще кое в чем.
Отвожу глаза в сторону и жалею, что пришел. Я совсем не этого ждал. Мне еще никогда не приходилось видеть ее в таком настроении. Она бывала задумчива порой, даже, пожалуй, замкнута, но такой насмешливо-язвительной я ее еще никогда не видел. А впрочем… Едва ли я имею право ее осуждать.
— Я принесу еще кофе.
Иду к стойке, которая занимает все пространство вдоль одной из стен кафе. Здесь под высоким стеклянным колпаком лежат горы бутербродов, пирожных, сдобных булочек с кремом и еще всякой всячины, а посредине возвышается сверкающая никелем электрическая кофеварка, над которой поднимается пар. При виде такой кучи съестного меня, как всегда, когда я не голоден, начинает немного подташнивать.
Возвращаюсь к нашему столику и вижу, что рядом с моей тарелкой лежит какой-то плоский предмет в оберточной бумаге.