Любовь… любовь?
Шрифт:
С виду все остается по-старому. Конрой помалкивает. Однако в пятницу на следующей неделе Джефф Льюис обходит всех с коробкой и листом бумаги — собирает деньги для прощального подарка Конрою. Набирается довольно порядочная сумма, особенно если учесть, что у нас многие недолюбливают Конроя. Даже старик Хэссоп раскошеливается на полфунта. Мы все понимаем, что он не выложил бы, конечно, больше двух шиллингов, как каждый из нас, если бы хитрец Льюис не спрятал вовремя бумажку, на которой мы расписывались и ставили сумму — кто сколько дал.
Через неделю Конрой покидает нас. Почти все утро он разгуливает по бюро, прощается со всеми, а часов около пяти происходит маленькая церемония около кабинета Хэссопа, и Конрою вручается подарок: автоматическая ручка с шариковым карандашом. Хэссоп произносит небольшую речь о том, как нам будет не хватать Конроя, и всем становится неловко и хочется, чтобы уж он поскорее заткнулся, так как каждый понимает, что сам Хэссоп не верит ни единому своему слову. На ручке и карандашике золотыми буквами выгравирована фамилия Конроя, и, когда он принимает этот подарок, лицо у него делается растроганное. Глотнув раза два, он наконец выдавливает из себя:
— Спасибо вам большое, ребята. Здорово вы это, черт побери!
И на этом все кончается. Минут через пять он собирает свои книги и чертежные принадлежности и складывает их в небольшой портфель.
Он подходит ко мне, протягивает руку.
— Ну, до свидания, мой юный Браун.
— До свидания, Конрой. Желаю тебе удачи.
— Поосторожней с женщинами, друг. И не налегай на пиво.
— Постараюсь.
— Вот это правильно. И nil illegitimum.
— Что это такое?
— Nil illegitimum, — говорит Конрой. — Не позволяй никаким мерзавцам помыкать собой.
Я смеюсь.
— Ни в коем случае.
И он уходит. Что самое удивительное — в горле у меня комок величиной с куриное яйцо, когда я вижу, как за ним захлопывается дверь. Я ведь только теперь начал понимать Конроя, и это совсем другой Конрой, без обычного шутовства и бахвальства, и мне кажется, мы могли бы стать хорошими товарищами. Я сижу на своем табурете и гляжу на пустую чертежную доску. Потом на Льюиса, и Роули, и Уимпера, и всех прочих. Нет, без старика Конроя уже будет не то. Да и вообще последнее время все уже стало не то. Я верчу в руках масштабную линейку. Работа не ладится у меня сегодня. Как-то все порядком приелось, и я думаю о том, что, быть может, и мне было бы невредно, переменить работу.
А тут еще эта волынка с Ингрид. После вечера я встречался с нею раза три-четыре и всякий раз, прощаясь, думал про себя, что это уже все и я нисколько не буду огорчен, если никогда ее больше не увижу. А потом в один прекрасный день она появлялась снова, и все прежнее поднималось во мне, и мы опять оказывались вместе. Это не любовь. Во всяком случае, я не чувствую к ней любви, и мне кажется, что я даже не особенно увлечен ею — не увлечен даже в те минуты, когда я сам не свой, когда шалею от желания остаться с ней наедине. И от этого у меня гнусно на душе. Особенно погано я чувствую себя тотчас после свиданий. Я все чаще думаю о том, что мне следует сказать ей все начистоту и что не годится встречаться с ней подобным образом. И однако я никогда ничего ей не говорю, потому что как раз в такие минуты мне не хочется копаться в этом и выяснять отношения. А когда меня начинает тянуть к ней, все кажется проще, и я говорю себе, что ей самой это нравится, и она, конечно, предпочтет встречаться со мной так, чем не встречаться вовсе. В общем, неразбериха.
Глава 2
В субботу утром я прихожу к магазину и вижу, что Генри стоит на тротуаре перед запертой дверью, а мистера ван Гуйтена нигде не видно.
— Мне кажется, он неважно чувствовал себя вчера, — говорит Генри, когда я спрашиваю его, что произошло. — Попал под дождь и, как видно, простудился.
— А есть кому за ним поухаживать?
— Нет, придется ему позаботиться о себе самому, — говорит Генри. — Он ведь бобылем живет. А прислуга приходит два-три раза в неделю.
Бедный старикан! Я знаю, как это бывает, когда у тебя простуда: так хочется, чтобы кто-то с тобой понянчился!
— Послушай, он же может окочуриться, — говорю я, — и никто даже знать не будет.
Генри чиркает спичкой, закуривает.
— Да, так вот оно и бывает, когда ты стар и один на всем белом свете.
Я не знаю, что на это сказать. Я не помню, чтобы мистеру ван Гуйтену случалось когда-нибудь заболеть. Он хоть и стар, но как-то трудно представить его себе больным или умирающим.
— Ну, так что нам теперь делать? Не можем же мы стоять здесь все утро. Скоро начнут появляться покупатели.
Генри кивает.
— Да, а я должен доставить покупателям на дом радиоприемники. — С минуту Генри молчит, задумавшись, потом говорит: — Я, пожалуй, поеду проведаю его, погляжу что и как.
— Поехать мне с тобой?
— А зачем? Я скоро вернусь. Нужно хотя бы доставить эти приемники; если ничего больше нельзя сделать. — Он направляется к «пикапу», который поставил накануне у себя дома в гараж.
— Что же, значит, магазин так и будет закрыт весь день?
— Прошлый раз, когда старику нездоровилось, был закрыт, — говорит Генри. — Некому было заниматься с покупателями.
— А теперь есть кому, — говорю я. — Послушай, Генри, скажи ему, что я управлюсь сам. Нельзя закрываться в субботу — это же самый хороший день. Подумай, сколько он на этом потеряет. Тридцать-сорок фунтов на одних только пластинках, пожалуй. — Генри лезет в «пикап», я хватаю его за руку. — Скажи ему, что мы управимся, Генри. Ты будешь показывать приемники, а я стану за прилавок и за кассу. А проверку приемников и починку отложишь на денек.
Генри выплевывает окурок и усаживается за баранку.
— Посмотрим, что он скажет.
Проходит полчаса, а Генри нет, и я все время как на иголках. Хожу взад-вперед перед магазином и думаю о том, что, верно, Генри не сумел растолковать все как надо мистеру ван Гуйтену и мне бы следовало поехать самому. У меня просто сердце разрывается при мысли о том, что магазин останется закрытым и столько покупателей уйдет несолоно хлебавши.
Какой-то мужчина средних лет подходит к магазину и пробует отворить дверь.