Любовь моя
Шрифт:
— Я люблю экспромты и естественную непринужденную обстановку, — бесцветно ответила Лена подруге, давая ей понять, что обижена.
— По настроению твоя проза близка к Ритиной?
— Тебе со стороны видней. — Голос Лены всё еще звучал сухо и отрывисто.
«Что ее задело? Испугалась трудностей в налаживании межличностных связей с больными детьми? Вспомнила свои посещения домов для инвалидов? Неужели обиделась на шутку?» — не поверила Инна, но больше не приставала.
*
— Радостные эмоции не сочинишь, их надо пережить, вспомнить или открыть в себе заново и суметь передать словами. Пенек с пустыми глазами ничего не создаст. В детдоме трудно проявиться веселому лирику.
— Писателем нужно родиться, — не согласилась та. — Собственно, как и хорошему математику. С той лишь разницей, что математик лучше творит в молодости, а писателю нужен жизненный опыт. Чтобы что-то отдавать, надо это сначала накопить. Но прежде он должен… услышать небо. Каждую книгу надо «прожить», тогда она будет чего-то стоить. Но ты права, где как не в детдоме произрастать грустному лирику. Именно из отчаяния подчас в душах рождается и прорастает самое сокровенное.
— А если не лирику, то бесшабашному блатняге. Голодный волк не может поднять глаза к звездам, но он воет на луну. И абсурд жизни с таких ребят, как правило, уже не осыпается. Для одних это повод к отчаянию, для других — борьба со смертью или сговор с нею.
— Это больно и противно Ритиному нутру, — возразила Жанне Лена.
— Один мой неискушенный друг утверждал, что дети воспринимают свою трудную жизнь без трагедий. Мол, я тоже не всегда был сыт и черные сатиновые трусы до колен и шаровары с начесом тоже были символами моего детства, но от этого я не был менее счастлив, — поведала Жанна свои сомнения.
— Речь идет не о пирожных и шмотках, а о моральной стороне жизни. Я понимала свою детдомовскую обездоленность, униженность, неполноценность и очень страдала, — нервно возразила Аня.
— Может, мальчишек меньше трогают моральные заморочки? — предположила Инна.
— Видно, друг Жанны, не был детдомовским, при мамочке рос, — резко отреагировала Аня.
— Мне «Республика «ШКИД» вспомнилась. Там было много детей из благополучных семей, Революция их лишила родителей, детства и закрутила-завертела… Там такое творилась! — сказала Инна.
— У нас в городском детдоме в среде девочек не было издевательств, дедовщины. Случалась только веселая буза. Про ребят ничего не могу сказать. Мы почти не общались, в разных корпусах жили, — сказала Лена. — Аня, а теперь как?
— В детдома поступает много асоциальных и дефективных подростков. Все зависит от руководителя. Он набирает воспитателей, он определяет атмосферу в детском коллективе. В детдомах очень трудно работать, особенно, если группы большие. Детям требуется индивидуальный подход.
Жанна не стала спорить, о творчестве заговорила.
— Мне кажется, детская поэзия — та, что для самых маленьких — должна рождаться в головах счастливых людей.
Но Инна опять за Риту принялась:
— Ритины персонажи живут по-настоящему трудно, мучаются, страдают, меняются. Ведь развитие человека — это долгий путь, а не отдельные моменты. У ее героев есть память, они небезразличные. И это понятно. В России искусство и литература всегда носили характер совести. Это утверждал и мой любимый режиссер Шахназаров. Иногда мне кажется, что литература и есть наша национальная идея, наша религия, потому что у нее масса внутренних эстетических, моральных и воспитательных задач.
У Риты получилось слить житейскую мудрость с писательским талантом, а вот удалось ли ей избавиться от тех смыслов, которые навешивала на нее предыдущая эпоха? Сумела ли она своим замутненным
Но Лена спросила подругу жестко:
— Ты о чем? Стремились ли власти перекрыть ей кислород? Ты о творческой смелости или о тени от оков сталинизма?
— Так я тебе прямо и скажу! — попыталась отшутиться Инна. Ей не понравился слишком серьезный настрой подруги.
Но Лена продолжила наступать:
— Цепи прошлого давно сброшены. Рита еще в детстве отбоялась и отринула весь свой страх. Она не прячется за кого-либо, не идет против течения, но твердо стоит на своих позициях. И говорит, что думает, потому что сильная, самодостаточная личность, сформировавшийся писатель. Ей уже ничто не повредит. Разве у Риты что-то не задалось, не сложилось? У тебя устаревшие взгляды. До сих пор на генетическом уровне гнетет ощущение темной ночи и черного воронка? Не тесна ли тебе смирительная рубашка совковых предрассудков? Избавляйся от нее. Забыла, что одиннадцатая заповедь гласит: «Не бойся»?
Инна, не понимаю я тебя. Для Риты говорить о кощунстве советской власти во всех аспектах нашей прошлой жизни — фарисейство. Детдомовским детям она всё дала. Родина на самом деле была нам матерью. Случались кое-где отклонения и проблемы, но они возникали, если детдомом руководил недостойный человек. Рита считает, что и нынешнюю власть, если она работает на пользу России, надо поддерживать. Она, некоторым образом, относит себя к левой ветви патриотической интеллигенции.
— Я где-то читала, что воля важнее таланта, — ушла от критического настроя подруги Инна.
— При наличии таланта, — уточнила Лена.
Она сделала паузу и вернулась к литературным характеристикам:
— Так вот, в продолжение нашей с тобой темы… Ты всё ещё считаешь, что приверженность к классическим традициям тормозит развитие нового в литературе? Ее каноны сковывают воображение? Держаться традиций, значит оставаться в прошлом? Нужен ли их диалог?
— Да. А это значит, что Рита придерживается наивного реализма и только в этом случае она «обречена» на оглушительный успех. Или у нее в голове мешанина направлений?
— Может, и классику проверим на соответствие новой эпохе?
— Столкнем с современными творениями, сломаем стереотипы ее неприступной цитадели, — смеясь, продолжила Инна. — И произойдет чудная метаморфоза! Какое потрясение! Хотя нет. Если человек читает классику и она ему не нравится, значит, дело в нем самом.
Инне показалось, что Лена при этих ее словах саркастически усмехнулась, хотя она спокойно и приветливо продолжила свое разъяснение:
— Любое произведение состоит из текста и его восприятия. Восприятие событий от эпохи к эпохе меняется. Кандинский как говорил? «Всякое искусство — дитя своего времени». Сервантес семнадцатого века не равен Сервантесу двадцать первого. Мы смотрим в зеркало произведения, а видим и ощущаем себя в нем, потому что литература делится не столько знаниями, сколько чувствами. Она посредством художественного языка объясняет их нам.