Любовь на острове чертей

Шехтер Яков

Илья даже не подозревает, что комнату, в которой он проспал несколько часов, давно превратили в синагогу, а рассказ о чудесном исцелении пророком Элиягу неизлечимого больного, передают из уст в уста по всей Галилее.

Кресло, где сидел Илья, покрыли чехлом из вишневого бархата и теперь в него кладут младенцев во время обрезания. Садиться в кресло хозяйка дома никому не позволяет. Лишь иногда, за немалые деньги, пускает она страждущего и тот, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в деревянные подлокотники, соединяется мыслью с духом святого пророка и возносит рвущую сердце молитву к самому престолу Всевышнего. И эта молитва никогда не остается без ответа.

Праведник

Когда

умер Ребе, Праведник несколько дней не мог прийти в себя. Да, Ребе был стар и давно болен, изношенное тело трепетало под напором лет, но всем казалось, будто ставшее обыденным, решительно выносимое за скобку недомогание, продлится вечно. Его душа вмещала в себя души всех хасидов — так искренне считал Праведник — а плоть каким-то непостижимым и таинственным образом была связана с камнями и стенами хасидских синагог.

За месяц до трагической даты у Ребе обнаружили воду в легких. Праведник хорошо помнил тот день: среди хасидов с телеграфной скоростью разнеслось, будто в нескольких синагогах внезапно лопнули трубы, и вода, хлынувшая через разрывы, затопила подвальные помещения. Никто, конечно, не признавал связи между той и другой водой, но хасиды, подробно обсуждая сантехнические подробности, так многозначительно поднимали брови, что только дурной мог не догадаться.

Похороны показывали по телевизору. Праведник давно перестал пользоваться этим устройством, и специально пошел к соседям. Он с удивлением и страхом озирал многотысячную толпу, заполнившую улицу города на другом конце планеты, видел могильщиков, выносивших из дома Ребе большой, кофейного цвета гроб. Матово поблескивающая крышка переводила мысли на парок, дрожащий над утренней чашкой и тягучие солнечные лучи, текущие сквозь притворенные жалюзи.

Праведник нахмурился и, постаравшись отогнать непрошенные ассоциации, впился глазами в экран телевизора. Могильщики тяжело ставили гроб на катафалк, безропотно и ровно валились в обморок женщины, крупные слезы блестели в спутанных бородах хасидов, угрюмо окруживших похоронный автомобиль.

Ему казалось, будто он спит и видит плохой сон, кошмар, наваждение. Праведник был обязан Ребе жизнью и отдал бы за него свою тут же, не задумываясь, но никто не предлагал такую сделку, никто вообще не обращал внимания на Праведника, сжавшегося в тугой комок на краю стула.

За стену из багровых кирпичей, аккуратно прореженных грязно-белыми полосками высохшего раствора, телевизионных операторов не пустили, но что происходило там, на кладбище, было прозрачным и понятным.

Душа Ребе, объединяющая души всех его хасидов, разумеется, не могла исчезнуть. Однако тело, упрятанная под землю бренная плоть, разлагаясь, могло привести к ужасающим несчастьям. Праведник представил крошащиеся потолки, кренящиеся стены, проседающие полы и крепко зажмурившись, замотал что есть сил головой. Он не видел сочувствующих взглядов соседей, не слышал их жалостливого шепотка. Перед глазами медленно размыкались звенья железной цепи, и огромная стеклянная люстра срывалась из-под купола центральной синагоги прямо на головы молящихся.

Праведник мысленно остановил падение, вернул люстру на место и зубами сжал ослабевшие звенья. Мир обязан был оставаться прежним. Пусть горьким и невыносимо безнадежным, но прочным и единственным. И править в нем должно добро, а не смерть и отчаяние.

Много лет назад Ребе спас Праведника от смерти. Прозрачные мотыльки воспоминаний замельтешили перед мысленным взором, легко перенося сознание в стылое лихолетье девяностых годов прошлого века.

Петербург захлестывали мутные волны частного предпринимательства. Торговали все и всем, Праведник —

тогда его звали по-другому — сколотил вместе с двумя приятелями утлый плотик и пустился в горе-путешествие. Посудине пророчили скорую гибель оверкилем, если такое понятие употребительно к плоской конструкции, собранной из подручных средств избавления. Но плотик плыл и плыл, вскоре друзья сняли захудалую конторку в полторы комнаты на Литейном проспекте, давшую право выпустить буклет с гордым словом «офис» и номером факса.

Жить становилось лучше, и хоть веселья пока не прибавлялось, сине-черный драп перспектив начал ощутимо голубеть. Фимиам утреннего кофе вновь принялся освежать в душе давно зачерствевшие надежды.

Праведник хорошо помнил точку облома, в которой вся его жизнь моментально разделилась на «до» и «после». В субботу, погожим осенним утром, когда туман низко и важно лежал на парапетах, он привычно миновал никелированные зубы разверстой пасти метро и встал на эскалатор. Спуск под землю не сопровождали мысли об Эвридике; черные тоннели, населенные шумными чудовищами с огненными глазами, были частью домашнего микрокосма.

Глядя сквозь поднимавшихся навстречу редких странников субботнего утра, Праведник думал о предстоящей встрече. В деловой жизни Петербурга частенько приходилось сразу бить в лоб, чтобы потом не хлопать беспомощно ладонями по столу.

Силы небесные не одарили Праведника решительностью характера; мягкая, плывущая лексика расценивалась в человеческом пространстве коммерции, как нерешительность и уязвимость. Друзья-товарищи по офису засылали его живцом на живоглотные переговоры, а потом, в зависимости от стиля ответа, прибегали к помощи иных структур.

Он привык к своей роли и частенько добавлял к гриму драматические эффекты, педалируя слабость. Его забавляло зрелище раздувавшихся от спеси деляг; им казалось, будто лох уже в кармане, нужно лишь сжать посильнее пальцы, и золотой дождик пышно прольется на ожидающие нивы.

Кто-то слегка хлопнул Праведника по плечу. Снисходительно-требовательный удар посвящения в рыцари. Он инстинктивно придвинулся к плывущей стене эскалатора, пропуская спускавшегося старичка в потертом бежевом плаще и коричневом, низко надвинутом берете. Праведнику тоже частенько приходилось мчаться вниз по движущейся ленте, досадуя на вальяжных зевак, занимавших всю ширину ступеньки.

Старичок, не спеша, прошел дальше, Праведник перевел взгляд на приклеенную вдоль стены аляповатую рекламу новой водки и только успел подумать, что рекламы всегда аляповаты, а водка всегда водка, как это произошло. Ему показалось, будто свет в наклонном, уходящем под землю тоннеле, заполненном десятками людей и сложными механизмами, мигнул и пропал. Темнота продолжалась недолго, одну-две секунды он даже не успел испугаться — и свет вспыхнул снова, осветив подробности новой реальности. Все вокруг продолжало двигаться и жить, но плавные свивы сочетаний и взаимодействий, причудливое переплетение связей, прихотливая игра причин и следствий, теперь выглядели совершенно по-иному.

В новом мире не было места для деловых встреч. То, ради чего он поднялся ранним утром, представлялось даже не глупым, а смешным и бессмысленным. Он тупо уставился в зеленый жакет стоявшей перед ним пожилой дамы. Рассматривая кокетливо завитые остатки белесой шевелюры, Праведник попытался сообразить, для чего собственно… Дальше этого мысли не шли.

Эскалатор закончился, Праведник привычно соскочил на влажный после утренней уборки мраморный пол, перешел к соседней ленте и поехал обратно. Электрический шок новой действительности еще дрожал в кончиках нервных окончаний, но мозг, начавший работу осмысления, уже знал, куда вести тело.