Любовь на острове чертей

Шехтер Яков

Удивительно, но с его уходом дела в фирме явно пошли в гору. Сначала прибавился охранник перед подъездом, затем матовую заезженность отечественного разъездного бобика на четырех колесах сменил лакированный шик иномарки. Спустя три месяца офис расширился, захватив соседние помещения. Сменилась и вывеска, из завлекающе-цветастой став солидно-нейтральной. Когда же оконные стекла заменили на зеркальные, позволявшие обходиться без занавесок, Праведник явственно ощутил запах больших денег, стекавшихся в контору.

Этот запах ощутил не он один. Проходя в очередной раз по другой стороне улицы, он издалека

заметил толпу, собравшуюся напротив офиса. Взволнованные зеваки плотным кольцом окружили косо припаркованную «скорую помощь» и милицейскую темно-синюю машину.

— Что случилось? — спросил Праведник, перейдя улицу. Ему никто не ответил.

— Несут, — крикнул кто-то из открытой двери парадного. Толпа расступилась, и санитары деловито вытащили один за другими две пары носилок. Под окровавленными простынями угадывались очертания человеческих тел. Порыв ветра откинул угол простыни и Праведник увидел бледно-синее лицо президента. Посредине лба чернела кровавая вмятина.

— Контрольный выстрел, — прокомментировали в толпе. — Профессионал работал.

— Заказали, значит, — равнодушно согласился другой голос. Праведник резко обернулся, но не успел увидеть говорившего.

— Одни воры других уложили, — злобно бросила краснолицая бабка, плотно повязанная дешевым платочком. — Стекла-то какие отгрохали, ни стыда, ни совести. Людям есть нечего, а они, тьфу, — бабка сплюнула и растерла слюну ногой.

— Нехорошо на покойников плевать-то, — произнес тот же голос.

— На воров можно, — отрезала бабка и плюнула еще раз.

— Да не воры они вовсе, — хотел возразить Праведник, но осекся на полувздохе. Слова были излишни.

На «скорой помощи» завертелась мигалка и автомобиль начал медленно протискиваться через толпу.

— Папрашу асвабадить праезжую часть, — милиционер с мегафоном в руках был настроен весьма решительно.

— Асвабаждаем праезжую часть! — бодро орал мегафон. — Паднимаемся на поребрик, все паднимаемся на поребрик.

— Деревня, — крикнули из толпы. — Не поребрик, а бордюр.

— Все паднимаемся на бардюр, — на той же ноте продолжил милиционер. — Асвабаждаем праезжую часть!

Праведник выбрался из толпы и побрел вдоль улицы. Смерть прошла так близко, так доступно. Пушкинское «и я бы мог» навязчиво повисло на полях сознания. Носилок, выносимых из офиса, должно было быть трое.

Мглистый вариант несостоявшегося будущего приводил в ужас. Своими силами он бы не отразил натиск Софьи и рано или поздно, а, скорее всего, рано, вернулся бы на работу. Да, вернулся, составив план условно-обязательных занятий по вечерам. И ему бы досталось удивленно взирать на профессионала, сноровисто извлекающего из-под плаща пистолет с глушителем.

Приказ Ребе спас его от контрольного выстрела, и теперь вся его жизнь, каждый шаг по черному, покрытому лужами асфальту, каждый вдох прозрачного осеннего воздуха, каждая мысль, приходящая в непробитую посреди лба голову, принадлежали Ребе.

Вместо синагоги Праведник отправился домой. Софья удивленно поглядев на мужа, выслушала его сбивчивый, всмятку — скорлупа вместе с белком и капельками желтка — рассказ, охнула и прикрыла рот ладонью. На Праведника уставились два испуганных глаза. Она боялась, один из немногих на свете людей, страшащихся за его, Праведника,

жизнь и благополучие.

Он неловко обнял Софью, ткнулся носом в щеку, полуприкрытую так и не опущенной ладонью, ощутил мокрое и горячее, капающее из глаза, и задохнулся от любви.

— Б-же мой, — шептала Софья, растерянно вздрагивая, — Б-же, Б-же ты мой!

После освобождения от оков ежедневной занятости, жизнь Праведника несколько лет оставалась неизменно-устойчивой. Каждое утро он отправлялся в синагогу, где проводил в молитвах и Учении большую часть дня. Их было пятеро, новичков пустившихся вслед за раввином в путешествие по таинственному лесу чарующих сведений, изложенных плохо понимаемым языком.

Мелочь и медлительность привычного мира оставались вне стен синагоги, а внутри, прямо по гладкой поверхности страниц были рассыпаны с безудержной щедростью драгоценные камни. Стоило поднести один из них к глазу, как за серым фасадом оцепеневшей реальности открывалась пульсирующая новизной явь.

Наверное, так мог бы почувствовать себя зритель, перенесенный по мановению волшебной палочки из угрюмого черно-белого синема начала двадцатого века, со смехотворно-быстрыми движениями героев на тусклом экране, сопровождаемые развязным лабаньем усталого пианиста, в зал стереоскопического цветного кинотеатра, оснащенного квадрозвуковыми эффектами, подъемом и опусканием кресел, дрожанием пола и даже водяной пылью, смачивающей, по ходу развития сюжета, лица потрясенных зрителей.

Бродить по чудесному лесу можно было без конца. Праведник не собирался менять наладившийся распорядок существования. Его семья сносно тянула на Софьины заработки и помощь синагоги. Но если человек по воле своей обращается к Всевышнему, Тот так берется за человека, что выстраиваемые с любовным тщанием планы, надежды и перспективы переворачиваются в мгновение ока, открывая смущенному взору совершенно иные виды и малознакомые пейзажи.

Софья, прежде чем выйти замуж за Праведника и родить двоих детей, закончила Мухинку. В первые годы совместной жизни стены квартиры покрывали ее картины, а воздух наполняли запахи масляных красок и гуаши. Раз в неделю Софья отправлялась на пленэр и самозабвенно рисовала петербургские мосты, Лебяжью канавку, гулкие подворотни, облупившиеся стены с причудливыми разводами проступающих один из-под другого слоев краски.

Первый ребенок подрезал ее художественные амбиции ровно наполовину. Прежде всего, она очистила дом от красок, ведь их запах плохо влиял на младенца. Затем куда-то отвезла груду картин, занимавших все свободное место у стен. Между рамами скапливалась пыль, которая тоже могла отрицательно сказаться на здоровье. Праведник с удивлением наблюдал, как цунами материнского инстинкта сносит надстройки культуры, превращая изысканную художницу в неистовую мамашу.

Когда родился второй ребенок — девочка — Софья совсем ополоумела. Дети заслонили для нее весь мир, она остригла свои длинные волосы, приводившие Праведника в восторг, перестала носить французские береты и длинное пальто с обмотанным вокруг шеи свободно свисающим шарфом. Ее одежда стала простой, удобной для таскания детей и всегда перепачканной. Картины еще висели на стенах, но их рисовал другой человек, не имеющий к нынешней Софье почти никакого отношения.