Любовь на полях гнева
Шрифт:
– Вы встретили знакомых? – продолжал расспрашивать барон, глядя на маркизу.
– Да, да, – пробормотал я.
Правила вежливости требовали, чтобы я представил его дамам, но я не решался этого сделать. В конце концов, он, кажется, понял мое положение и удалился вместе с синдиком.
Едва они покинули нас, маркиза напустилась на меня с величайшим гневом.
– Глупый человек, – заговорила она без всяких церемоний. – Почему вы не представили его? Неужели вы не понимаете, что таким путем вы можете возбудить подозрение и погубить нас? И ребенок понял бы, что вы что-то скрываете. Если б вы сразу представили его мне, как вашей матери…
– То?
– То он ушел бы отсюда вполне удовлетворенным.
– Сомневаюсь в этом и имею к тому достаточные причины, – насмешливо заметил я. – Еще вчера я в разговоре сказал ему, что у меня нет ни матери, ни сестры.
В этом для меня было маленькое мщение. Маркиза, то бледнея, то краснея, заходила по комнате. Потом, крепко сжав губы, она села, опустив взор на стол.
– Кто это такой? Что вы знаете о нем? – спросила она.
– Он из обедневших дворян и ревностный протестант.
Маркиза молча закусила губы…
– Как можно предвидеть такие случайности! Как вы думаете, догадывается он о чем-нибудь, или нет?
– Без сомнения, догадывается. Прежде всего, я оставил его сегодня утром одного, нарушив тем самым обещание ехать вместе. Затем, если он узнает, что я еду с матерью и сестрой, которых еще вчера у меня не было…
Маркиза подняла на меня глаза, желая, видимо, испепелить меня взором.
– Что же вы намерены делать? – воскликнула она.
– Это уж пусть укажет мне моя мать, – равнодушно отвечал я, принимаясь за сыр. – Она ведь привыкла всем распоряжаться.
Маркиза побледнела от гнева, а, может быть, от волнения, а я внутренне смеялся и торжествовал. Но сердись – не сердись, а ей пришлось отложить свою гордость.
– Что же вы посоветуете предпринять? – спросила она наконец.
– Я вижу только одно средство, и мы должны пустить его в ход, ничем не стесняясь.
Она была согласна на все. Но легко было советовать и трудно было осуществить совет. Через несколько минут я прекрасно понял это. Выйдя во двор, чтобы посмотреть, готов ли наш экипаж, я лицом к лицу столкнулся с бароном де Жеолем.
– Вы уже отправляетесь? – спросил он. – Позвольте поздравить вас, – продолжал он с неприятной улыбкой.
– С чем?
– Как с чем? Вы нашли себе семью, – не без горечи отвечал он. – Найти себе в течение двадцати четырех часов мать и сестру – это ведь настоящее счастье. Но позвольте дать вам один совет.
– Пожалуйста, – холодно согласился я.
– Вы так счастливы на находки… Если в следующий раз вы столкнетесь с Фроманом, с этим подстрекателем из Нима, разъезжающим под видом монаха-капуцина, то, пожалуйста, не записывайте его себе в родственники. Вот вам и весь мой совет.
Все это он проговорил с видимым раздражением.
– Я совершенно не знаком с этим Фроманом, – холодно возразил я.
– И не знакомьтесь.
Я пожал плечами. Он хотел было что-то прибавить, но в эту минуту показались мои спутницы. Когда они уселись в экипаж, я вскочил на сидение сзади, и мы тронулись в путь.
Подъем в гору был довольно крут. Ехать было утомительно, и мы раз двадцать останавливали лошадей, чтобы дать им передохнуть. И раз двадцать я оглядывался на старый постоялый двор, лежавший на сером, унылом плато. И каждый раз мой взор встречал барона, неподвижно стоявшего у дверей домика и, видимо, пристально следившего за нашим движением.
Мне сделалось жутко.
V. Фроман из Нима
Встреча с бароном не способствовала ни подъему духа, ни успокоению за те опасности, что я предвидел при проезде через более населенные местности. Там не так-то легко будет устранить подозрения, если они зародятся. Конечно, де Жеоль не выдал меня, и, может быть, у него были на то свои причины, но я не мог смириться с тем, что сзади нас находится этот тощий человек – само олицетворение религиозного фанатизма, искавшего только случая отомстить за старинные обиды.
Отвесные скалы и голые склоны, поднимавшиеся над нами все выше по мере нашего продвижения, ущелья, по которым лошади едва могли бы тащить и пустой экипаж, меланхолические снежные поля, чередовавшиеся со скалами – все это усугубляло тяжелое впечатление, производимое на меня этим путешествием. Мне хотелось как-нибудь освободиться от этого впечатления, хотелось солнечного тепла и света, хотелось, чтобы склоны эти были бы покрыты оливковыми деревьями и тянулись бы до самого моря.
Впрочем, в приключении была и хорошая сторона: маркизе де Сент-Алэ пришлось умерить свой пыл и свое торжество, которое она было собиралась проявить надо мной. Теперь она держалась тихо и, сидя в экипаже или идя возле него, она оставила меня в покое. От меня не укрылось, что чем дальше мы уезжали от барона, тем сильнее возрастало ее беспокойство: она начинала внимательно всматриваться в дорогу и переставала смотреть на меня.
Это предоставляло мне возможность устремлять свои взоры туда, куда я хотел. До сих пор живо помню, как мы проезжали подножие горы Эгуаль. Утомленная крайним напряжением последних дней, Дениза заснула в углу экипажа. От мерного покачивания кузова капюшон мало-помалу спал с ее лица. На щеках ее играл румянец, словно она и во сне чувствовала, что я смотрю на нее.
– Дениза, Дениза, – повторил я про себя и почувствовал себя счастливейшим человеком, несмотря ни на что: ни на холод, ни на утомительную дорогу, ни на присутствие маркизы, ни на встречу с бароном. И вдруг раздался голос маркизы, сразу спустивший меня на землю:
– Это он!
Я обернулся к ней. Но она смотрела не на меня, а на дорогу, которую мы только что проехали. Экипаж внезапно остановился – потому ли, что она приказала остановить его, или потому, что это сделал кучер по собственной воле. Остановились мы в ущелье, где скалы нависали над нами с обеих сторон.
– В чем дело? – спросил я с удивлением.
Она не отвечала, а среди горной тишины слышно было, как кто-то насвистывал арию «О, Ричард, мой король!» [30] В этом безмолвии она звучала резко и отчетливо, производя сильное действие. Я тоже посмотрел на дорогу и скоро заметил позади нас человека, который шел, беззаботно посвистывая. Он был высокого роста и крепкого сложения, носил грубые сапоги и такой же грубый плащ. Но, несмотря на это, он все-таки был не похож на деревенского жителя.
30
Ария из музыкальной драмы А. Э. Гретри «Ричард Львиное сердце», звучавшая 1 октября на скандальном обеде и ставшая своеобразным знаком роялистов.