Любовь оживает в саду под зимними вишнями

Панченко Юлия Анатольевна

Ника переступила с ноги на ногу, а потом решительно оттолкнулась от двери. И пусть ворс ковра скрадывал шаги, Сашка, наконец, отвлекся от документов. Глянул мутно сперва – еще затуманенными глазами, не узнавая, а потом встал резко – начальственное кресло качнулось слегка, а потом завалилось на спинку.

– Ну, здравствуй, Саша, - произнесла Ника бодрым голосом. Чего стоила ей эта бравада, только Бог знал.

А он дернул щекой, глаза его округлились. Рванул узел галстука. Слишком нервно, не ожидал, видать, ее еще когда-то встретить.

И

на этом можно было завершить встречу – не ждать, что скажет, по глазам все поняла, по его реакции. Он действительно навсегда ушел. Окончательно их с Верой бросил. И Ника уже решила было повернуться, да выйти, только остался один важный вопрос. Без ответа на который, спать не сможет спокойно.

– Я не ругаться пришла, не скандалить, - махнула рукой, останавливая его зарождающуюся речь, заставляя помолчать, послушать. – Ответь мне коротко и честно – почему? Почему ты нас там оставил?

Саша вышел из-за стола, но не приблизился. Опустил глаза, на щеках появились неровные красные пятна – то ли нервное что-то, то ли от стыда.

Молчал. Да и что ему сказать было? Что пока бегал с автоматом, столько дерьма сожрал, на такие залежи гнуса насмотрелся, что враз воевать расхотелось. Примкнул к противнику, с потрохами сдал свой отряд – легко, красиво, словно и не хлебал с ними щи одной ложкой. На повышение пошел, выслуживался, как мог только. А когда война на спад пошла, и власть решила непокорные районы проволокой колючей обнести, блокпосты поставить, да плюнув, вычеркнуть отбросы сепаратистские из приличного общества, забыл упомянуть, что там у него – жена и дочка. Ибо негоже офицеру связи иметь родственные с приблудами непокорными. Вот и потерялся паспорт гражданский. И совесть тоже, ушла, махнув рукой – чего только не сделаешь ради жратвы повкусней солдатской похлебки. Время прошло, отрекся мысленно от «подвигов». Память, она же субъективна, выборочна.

Скопил деньжат, выгодно выпил водки с дружками - бизнес приобрел приличный, офисом обзавелся солидным. Подружку завел симпатичную – одну, другую, третью.

Просыпался ночью в поту холодном иногда. От того, что уползало сердце прочь – в пятки куда-то. Вспоминал ее – теплую ото сна, с распущенными золотыми волосами, улыбающуюся, и рука к петле тянулась. Но не тот характер был, чтоб руки на себя накладывать. Не тот, чтоб плюнув на все, взять да и вернуться за своей семьей. И дочку-то почти не знал – мельком увидел и на фронт отправился.

А теперь вот – спустя годы, не находил в себе сил проехать тысчонку километров и привезти их сюда – ноги не несли, отказывали.

Вот и сейчас – боялся глаза поднять. Тошно было от своей трусости. И когда только стал таким.

Ника все прочитала по нему, как по книге открытой. Затошнило опять. Переборола себя, подошла.

Он вскинул голову – та кругом пошла от Никиной близости. От запаха – родного, близкого, позабытого. Посмотрел на жену внимательнее, поразился, как изменилось ее лицо –

каким непроницаемым стало – не узнать, что думает, не уловить даже отголоска эмоций.

– Ты, верно сделал, Саша, что ушел тогда, – уверенно сказала, подняла на него глаза полные презрения. – Лучше так, чем с таким жалким созданием жить, спать в одной постели, и даже не подозревать о подлости, что таится рядом, о трусости, о жестокости, что в любой момент проснуться может. Как же я ошиблась в тебе, Саша! Как только не рассмотрела тебя настоящего – не уловила за притворной романтической ерундой суть твою гнилую.

Ника усмехнулась жестко, хотя силы на исходе были – хотелось орать и материться, но не могла в грязь лицом, не могла. Должна была уйти красиво.

Глянула на него еще раз – жалкий, он – муж ее, словно ниже ростом стал. Крылья носа пожелтели, на лбу выступила испарина. И молчит все так же – как воды в рот набрал.

– Ты, Саша, забудь, что я приходила, - подняла руки, затянула узел галстука, едва его не придушив, - не ищи нас. Пусть все так и остается – тешься, кувыркайся с рыженькой, она видная девица. А я сегодня дочке расскажу, что ее папа умер. Пусть не ждет больше.

На этом он двинулся раздраженно, дернул головой, отступил. Глянул исподлобья, но Ника не дала ему сказать.

– Молчи, покойники не разговаривают. А я, Саша, тебя давно похоронила. И знаешь, что больше всего меня мучает теперь? Что, как самая настоящая дура – образ твой светлый берегла. Ну, привет.

Сказав, отвернулась, вышла, тихо прикрыв за собой дверь, и оставив его там – не сказавшего ни слова. Растерянного, пристыженного. Униженного.

Оставила там – в кабинете всю любовь былую. Все хорошее, что помнила о нем – в пыль растерла.

С невероятным облегчением спустилась к машине Марка. Уселась впереди, улыбнулась.

Марк удивился ее скорому возвращению, но еще более – абсолютному спокойствию, выдержке. Ника была немного бледна, но улыбалась вполне искренне.

Сам он как на иголках просидел, ее ожидая. Порывался за ней пойти, но раздумал. И так – пока она не вернулась. Даже из машины выходил несколько раз.

Не стал спрашивать, как все прошло. Задал другой вопрос:

– Домой поедем?

– Нет, - головой помотала. – Отвези меня на кладбище.

Глядя, как у Марка вытягивается лицо, пояснила:

– Место присмотрю, куда памятник поставить. Вдруг дочка захочет к отцу наведаться.

Естественно, ни на какое кладбище они не поехали. Марк отвез ее на набережную. Они нашли уединенное место под тенью ветвистой липы, устроились на покрывале, что отыскалось в багажнике.

Вечерело, с воды тянуло приятной прохладой. Тихо было. Спокойно. Впервые за последние сутки.

Обида, что протянула колючие лапы по всей нервной системе, ослабла, растворяться стала. Кровь горячая ее разъедала. Помаленьку, но отпускало.