Любовь плохой женщины
Шрифт:
— Дон Хэнкок. — Пэтти была более осведомлена в этом вопросе.
«Хэнкок-на-полчаса», — насмешливо подумала Элли. Пусть эта Дон насладится получасом славы, что было в два раза дольше, чем Энди Уорхол [45] давал ничтожествам этого мира, и на тридцать минут дольше, чем заслуживала сама девчонка.
Но Саймон кивнул с таким видом, как будто это имя что-то говорило ему:
— Получила приз за талант в «Миа» пару лет назад, о чем ты, Пэтти, разумеется, знаешь. Тина очень высоко отзывается о ней.
45
Энди Уорхолл (1930–1968) — американский художник
— Конечно, я знаю. — Самодовольно улыбаясь, Пэтти расправила платье на коленях. — Это же я привела ее в газету. Она в некотором роде моя протеже.
Сощурив глаза, Элли тяжелым взглядом уставилась на солнце: почему-то сегодня оно крайне медленно переползало через двор. Ее мысли обратились к холодильнику, где охлаждалось домашнее желтое вино, и она задумалась, насколько будет прилично предложить всем выпить по глотку этого мерзкого напитка (странно, но, начав его пить, было трудно остановиться). Сверившись с часами, она обнаружила, что еще не было и десяти. А в Англии и вообще девять. Да, придется подождать.
Но скоро они все равно переберутся к бассейну, а там обязательно кто-нибудь попросит принести чего-нибудь освежающего. Ведь здесь все они были одного поля ягоды. Она находилась среди себе подобных.
Однако странно то, что в Лондоне они казались ей умнее; там Элли видела в них больше толку. В офисе, в городе, в клубах, на презентациях и других журналистских тусовках они были на своем месте. Здесь же, на фоне непривычных пейзажей, они таинственным образом стали чужими. И они постоянно жаловались и ворчали. Все они получали очень хорошую зарплату, большая часть их расходов возмещалась компанией, они были состоятельны, и тем не менее они считали себя обиженными судьбой и людьми. У Элли, выросшей практически в нищете и теперь считавшей себя богатой, как Крез, их сетования просто не укладывались в голове.
— Так когда же Гарви почтит нас своим присутствием? — поинтересовался Саймон.
— Дэвид? Через пару дней. Он позвонит мне из аэропорта, и я съезжу за ним на «типо».
— Буду рад встретиться со старым повесой. К тому же мы ведь теперь будем вместе работать.
— Я тоже буду рада, — согласилась Пэтти и принялась как-то по-девичьи бесхитростно перебирать подол платья. — Очень рада.
Элли отвернулась. Ладонью, как дверью, она закрыла лицо. Ей необходимо было это сделать. Она просто не могла на это смотреть. И нельзя было допустить, чтобы другие увидели ее болезненную реакцию. В этот момент Элли выглядела так же, как когда лошадь полицейского наступила ей на ногу в период ее увлечения классовой борьбой (с годами память об этом событии смазалась, и так появился рассказ о том, как Элли вытащила из седла одного из лакеев капитализма). В немом крике ее рот открывался все шире и шире.
Потом Элли повернулась обратно, невозмутимо улыбнулась и произнесла с намеренной небрежностью:
— Дэвид Гарви? Ах да, я хорошо знаю его семью. Его сестра и его бывшая жена, мать его сына, — мои лучшие подруги.
Джуин Шарп была счастлива. После всех тех событий она уже стала думать, что никогда больше не сможет быть счастливой. Но сейчас она испытывала глубокое, тайное удовлетворение, непостижимое спокойствие, и этому ощущению не могла помешать даже инфантильная Люси, делившая с Джуин комнату. Такое чувство она испытывала будучи маленькой девочкой, когда, выздоравливая после одной из тяжелых детских болезней, еще слабая, но уже не мучительно нездоровая, она видела более ласковую, более заботливую, чем обычно, мать — хотя это проявление мягкости было строго временным, обусловленным высокой температурой и измученным видом Джуин. В такие моменты ей казалось, что выздоравливает ее душа. Она представляла себе, что она пережила долгое тяжелое испытание, и что теперь некое сверхчеловеческое существо присматривает за ее душой, возвращая ей психологическое здоровье.
Наверное, больше никогда в жизни она не сможет полюбить. Наверное, она никогда не выйдет замуж. Вместо этого она посвятит себя добрым деяниям; молча, скромно будет она служить людям. И тогда ее существование не будет бесцельным. А пока, вопреки всем своим ожиданиям, она наслаждалась поездкой в Шотландию.
Они выехали на «ровере» в пятницу рано утром. Джуин теснилась на заднем сиденье между Люси и Домиником. На коленях у нее покачивался Маффи (подушечки его лап давили поочередно то на ее правое бедро, то на левое). Когда они остановились, чтобы выпить кофе и, как выразилась Джеральдин, перехватить чего-нибудь, Доминик великодушно предложил Джуин сесть на его место у окна, и до самого Кнутсфорда Маффи восторженно дышал на стекло. Там Доминик, утверждая, что у него судороги, поменялся местами с недовольной Люси, и так они добрались до заправки в Форстоне. К тому моменту Джеральдин так устала унимать постоянные препирательства дочери и отмахиваться от Маффи, норовившего полизать ей шею, что сказала Джуин перейти вперед, а сама огромным защитным валом уселась между своими докучливыми детьми.
Вот что такое семья, четырехугольная конструкция, довольно странная на взгляд Джуин, привычной к менее жесткой структуре.
В Ланкашире машин на дороге стало меньше. В Кумбрии они вообще почти исчезли. А когда «ровер» пересек границу Шотландии, Джуин впервые в жизни увидела пустынное шоссе.
Она не ожидала, что в Шотландии будет так красиво (картинки на жестяных банках из-под масляного шотландского печенья оказались плохой рекламой) или что свет, неохотно умирающий в конце северного дня, будет таким ясным. И она не могла себе представить, что конечный пункт их путешествия окажется столь чарующим.
Уэверли, шотландский дом Горстов, был выбелен известкой и покрыт шифером. В полном одиночестве, с упрямым достоинством, он стоял на крутом морском берегу. К пустынному пляжу спускалась извилистая неровная тропа. Низкая стена, сплошь покрытая желтым лишайником, отмечала границы собственности, но в остальном сад мало отличался от окружающих его акров топкого дерна, приморской смолевки, лекарственной ложечницы и армерии. Скрипучие ворота, когда-то выкрашенные зеленой краской, в два раза выше забора, бесцельно и неустанно заявляли о территориальных правах. За ними кто-то начинал строить сад камней и ракушек, но бросил затею не закончив. В Уэверли десятилетиями ничего не сажали, но, должно быть, ветер занес сюда семена из садов и огородов других людей. Так появилась мальва. И так же, наверное, появились заросли чего-то похожего на капусту. В кирпичной пристройке гнилые шезлонги и рваные тенты на деревянных рамах служили пристанищем для колоний крохотных пауков.
Сам дом был обставлен скудно, в основном аскетической деревянной мебелью, призванной выстоять против налетов платных постояльцев. Тон задавали вощеные деревянные полы, истертая плитка и простые, износостойкие ткани. В кухне и старомодной судомойне, расположенной в полуподвале, стоял сырой, неистребимый запах грибов. Но если стать в нескольких шагах от одного из окон, выходящих на море, то видно было только небо.
По ночам Джуин лежала без сна и слушала, как наступал и откатывался прилив, как волны вздыхали на берегу и оборачивались вокруг подножия утесов и как потом океан забирал их обратно к себе.
«Надо будет написать в Даунсайд», — решила Джуин в понедельник утром, лежа под простыней. Она прогуляется вдоль берега до местного отделения почты и выберет на витрине симпатичную открытку, более или менее точно представляющую этот райский уголок. Потом она сядет на берегу, напишет дружеское письмо на имя миссис Саутгейт и опустит его в почтовый ящик. Как бы она хотела, чтобы можно было взять с собой кусочек Уэверли и поделиться им со всеми ее старыми дамами: Мэйбел Флауэрс и Верой Солтер, мисс Читти и мисс Армитидж…